Читать книгу "Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек"

После приезда последней партии сколько уже прошло? Неделя, месяц, два? Стеклянная слеза вновь застыла, равнодушная ко всему, творящемуся снаружи.

Но вот кто-то сильный и властный, не скованный, как прочие, всесильным временем, ухватил поудобней молоток и нанес удар по стеклянной слезе. По ее поверхности побежали трещины, сквозь которые в оцепеневший мир хлынули иные звуки и запахи, голоса и надежды. А также страхи – их даже больше, чем чего-либо другого. Софийка плакала по вечерам. Мария хмурилась и утешала ее тихим грудным голосом, в эти минуты удивительно похожим на голос матери Анастасии, убаюкивавшей младшего братишку по вечерам. «На правой ручке златой перстень, а на перстне сине око, а на нем-то лежит камень, бежит, течет вода по камню, поит травы зеленые, а на травах белы павы, что пасет их славна пани…». Под эту песню засыпала и сама Анастасия. Где-то теперь мама и братик, где-то нынче поют эту старую колыбельную?

Под мерные уговоры Марии ресницы Софийки смыкались, сон овладевал ею. Мария грустно улыбалась, глядя на Анастасию, но та не могла ответить ей улыбкой, как ни старалась.

* * *

О собственной красоте Анастасия до своего похищения не слишком-то задумывалась. Хотя знала: да, красивая.

– Ну чисто цветок персика! – умилялся дядька Яков, старый воин, прошедший не одну кампанию, лишившийся глаза и пары пальцев на левой руке.

Родня поддакивала. Анастасия делала вид, будто смущается, опускала глаза, павой скользила по избе, якобы занятая каким-нибудь делом.

– Вы только жениха ей подберите хорошего, не голодранца какого-нибудь, – напутствовал маму Анастасии дед Борис, названный так в честь святого великомученика.

Матушка вздыхала, кивала, говорила:

– Да вот стараемся, как же ж!

– Лучше старайтесь! Девка ваша – как вольная песня, не всякому ее спеть-то дано!

Анастасия улыбалась. Ей нравилось это сравнение – с птицей, с песней, летящей по селу и заставляющей раскрываться людские сердца. Такой она и представляла себя – вольной песней, белой птицей, прильнувшей к груди могучего воителя, заглянувшего в их село воды напиться. Эх, хорошо бы было!

Но в целом красотой своей Анастасия много не занималась и целыми днями в кадку не гляделась. Ну да, хороша, только как бы не зазнаться-то! Женятся не на красавицах и умницах, а на тех, у кого дом – полная чаша. На хороших хозяйках, покладистых, мужа уважающих, свекрам не перечащих, за детками присматривающих. А как же иначе?

Вот так, как сейчас. Комната, утопающая во мраке, ряды матрасов, с которых глядят испуганные и восторженные глаза будущих гаремных пери, и Айше, очередной раз повествующая о ненавистном султане:

– Когда идет он – реки от страха выплескиваются из берегов. А войско у него такое, что если грянут они хором песню, то люди от звуков этих замертво падают. И птицы с небес валятся.

«Все ты врешь!» – хочется сказать Анастасии. Не бывало еще такого войска, от которого птицы бы с небес… Вот ежели подстрелить птицу, то она упадет замертво, а от воплей, даже богатырских, только подальше улетит, к облакам.

Но не бывать уже Анастасии птицей, белокрылой чайкой. Поселили ее в золотую клетку…

– А мне говорили, будто султан плешивый и низкорослый, – это Анита. Некоторые девчонки привычно шикают на нее, но Анита не унимается: – И что женщины в его гареме самые главные, как жены повелят – так и будет.

Аните тоже особой веры нет. Гонористая польская панянка сразу же, в день своего прибытия, ухитрилась настроить против себя половину гарема. Как ее за косы-то не оттаскали? Чудом, наверное. Потом, правда, приутихла немного, даже подружками обзавелась, которым плела с три короба о своем замке где-то в Бжевць-Куявском воеводстве и доме в городке Радзеюв, где устраивались балы для тамошней знати. Если в первое Анастасия поверить еще была готова, то во второе уж вряд ли. Серафима как-то предложила Аните посоревноваться в танцах, но та от состязания наотрез отказалась, ногу, видите ли, потянула. А может, постеснялась выходить в один круг с наглой цыганкой…

В любом случае очаровать султана Анита была намерена всерьез, и неважно, плешивый он там или нет. Серафима по этому поводу много смеялась: «Видели какая? Похлебку еще не сварила, даже костра не развела, а уже поскакала с миской да ложкой наперевес! Ох, не любит таких Боженька, ох, наказывает!»

В этом Анастасия с чернявой нахалкой была категорически согласна.

Здесь, среди товарок по несчастью, она впервые поняла, какое значение имеет красота. Сила, способная вознести тебя на недостижимые высоты или низвергнуть в пропасть. Власть над мужскими умами, сильней которой нет.

Или есть?

Вредный внутренний голос – может, то был голос дьявола? – твердил ей, что какой бы ты ни была раскрасавицей, как бы ни нежна была твоя кожа, как бы ни сияли томностью и страстью глаза, а только ум тут тоже важен. Пускай наставницы твердят, что ни к чему женщине ум, что ей нужно только следить за собой да думать, как половчей угодить господину, – что ж, Анастасия их послушает и посидит лишний часок за зеркалом, воспользуется теми притираниями, что они советуют для гладкости кожи, тщательно расчешет волосы, подведет нужным образом глаза, чтобы приобрели они мягкость пуха и зной южной ночи. Все это сделать не так уж и сложно. Но вот как сохранить эту пресловутую власть, если в гареме сотни таких, как ты, и все мягкие, гладкие, сладкие да ласковые? Как раз об этом наставницы ни полсловечка не обронили. Дескать, мужнина воля превыше всего – и весь сказ. Да ведь не зря же говорят, что муж – голова, а жена – шея…

И не так уж неправа гонористая полячка, намеревающаяся вертеть султаном. Только вот языком об этом трепать направо-налево не стоит. Мужчины не любят. Да и товарки по несчастью тоже смотрят косо. Нет, тут надо иначе, надо быть слаще меда для мужа, а своих тоже не забывать. Создать собственную партию – вот как Мария здесь. Чтобы поддерживать друг друга, вместе противостоять всему дурному, что может случиться, защищать друг друга. Гуртом и в тюрьме легче сидеть, как говаривал старый вояка дядька Яков.

Странные мысли. Где-то опасные, а где-то – захватывающие. И страшно от них, и сладко, и хочется, чтобы поскорей наконец закончилось это удушающее ожидание.

Заглядывая себе в душу, Анастасия уже готова была признать: да, ей хочется в Стамбул, хочется попытать счастья в новом мире. Если не удастся – ну, так тому и быть, жизнь на этом не заканчивается. Ну а если выгорит, значит, судьба к ней благосклонна и можно вольной песней лететь над землей, вдохновляя и оберегая, раскрывая сердца и утишая тревоги.

Да и вообще – что угодно, куда угодно, лишь бы вырваться наружу!

Птица готова была расправить крылья. В клетке ей становилось слишком тесно.

* * *

Валиде-султан Сафие устало приняла кубок от верной хазинедар – «хранительницы», прислуживающей одной только валиде. Пожилая мавританка Рухшах попала в гарем одновременно с Сафие. Обе тогда были юными, смешливыми, в равной мере напуганными выпавшей им судьбой и надеявшимися на лучшее. Они быстро подружились, гуляли вместе, вместе радовались и отчаивались, а когда судьба вознесла Сафие на вершины, то старую подругу она не забыла. И вот уже столько времени они неразлучны…