Читать книгу "Железный пар - Павел Крусанов"

Техника безопасности, и только.

Так и сидел все четыре с половиной часа – до дачи еду дольше – один в трёх креслах. Мог бы улечься и вздремнуть, но сон не шёл – читал Джареда Даймонда, естествоиспытателя широкого профиля с цирковой фамилией.

Автор, упиваясь собственной дерзостью, оспаривал превосходство европейцев перед дикарями, а у самого амбиции раздуты, как печень у пьяницы:

«Любому человеку, будь он самый закоренелый расист или антирасист, совершенно очевидно, что историческое развитие привело разные народы к разным результатам. Современные Соединённые Штаты – общество, сформированное европейцами, населяющее земли, отвоёванные у коренных американцев, и включающее в себя потомков миллионов чёрных уроженцев субсахарской Африки, привезённых в Америку в качестве рабов. Между тем современная Европа не является обществом, сформированным чёрными уроженцами субсахарской Африки, которые когда-то завезли в неё миллионы рабов-индейцев».

Это промежуточный итог, Европа, у тебя ещё всё впереди.

Пока самолёт выруливал с посадочной полосы к терминалу, включил телефон и позвонил Фёдору. Он с тремя товарищами прилетел из Новосибирска накануне и обещал встретить меня в аэропорту.

Фёдор ответил сонным голосом. Похоже, мой звонок разбудил его. Ну вот, подумал, теперь придётся торчать здесь, пока он не раскачается.

У трапа погрузились в автобус, и тот мягко, по-кошачьи покатил сквозь жгучую таджикскую ночь к огням аэропорта.

Получив багаж и выбравшись из дверей закрытой зоны, тут же угодил в объятия Фёдора. Вот те на… Разыграл?

Рядом с Фёдором стоял коренастый таджик – круглое приветливое лицо, большая залысина и густые, без ухищрений усы.

Фёдор представил: Азим.

Как позже выяснилось, мать Азима была русской, а сам он защищал докторскую по орнитологии в Новосибирске, в академическом институте, где Фёдор в то время заведовал лабораторией. С тех пор они дружат и при случае помогают друг другу по учёной части. Да и просто по жизни.

Азим дал Фёдору ключи от квартиры сестры, уехавшей на месяц с мужем и дочкой к свёкру в Курган-Тюбе, так что проблема базового лагеря решилась наилучшим образом.

На стоянке аэропорта Азим открыл багажник «опеля», я забросил рюкзак, и мы понеслись сквозь азиатскую тьму, разрезая её фарами, как чёрное масло.

В квартиру Азим подниматься не стал, простились во дворе возле огромного дерева с лапчатыми листьями.

Товарищи Фёдора спали. Мы же, прежде чем рухнуть на пол, застеленный пёстрыми и узкими матрасами-курпачи, выпили чайник чая и полбутылки привезённой мной «Столичной». Не ради веселья, а, как в ночном поезде, парно стучащем колёсами на стыках рельсов, – ради скорого бестревожного сна.

Ночь за окном была густа. Разговор – приветлив и спокоен. Придушенный тьмой город тут и там озаряли многоцветные огни, на которых было не страшно обжечься.

Из тетради Грошева

…такая красивая. Нет – прекрасная! Просто прекрасная! Я опасаюсь ходить под её окном, когда оно открыто (оно открыто с мая по октябрь (год наблюдаю), с учётом, разумеется, погоды – в ненастье заперто, само собой), а ведь привык: с Марата – через Поварской – на Невский. А там – Литейный и подвал Бодули. Он, Бодуля, говорит, что я правдоискатель, превзошедший меру, поэтому во мне нет места для любви, а – только для немилосердной требовательности. Оттого я мизантроп и не ценю прекрасное. Но это же не так, совсем не так! Просто я ставлю во главу краеугольным камнем честность самоотчёта (отсюда и тетрадь (четвёртая уже), куда заношу мысли в порядке производства в гончарне разума и чувств). Просто справедливость жжёт мне сердце и не даёт молчать. И мимо проходить. Когда я вижу лужу там, где быть ей не положено, где следует ступать ногами гражданам, не замочив и не запачкав обувь, я говорю: здравствуй, большая лужа! – и объясняю ей её неправоту. В чём же немилосердие? Где мизантроп?

О чём я? Да, опасаюсь ходить под окном. А оно ровно там – в Поварском: старый дом с фонарями (иначе – эркерами, это у строителей архитектуры одно и то же) через два этажа – со второго на третий. Венчает фонарь балкончик с железной оградой. Ещё там лепнина – что-то вроде бутонов папируса, какие изображали египтяне на фресках своего искусства. Она – у окна, в фонаре. Читает. На подоконнике – зелёное насаждение в горшке. Тюлевые занавески раздёрнуты – солнце, когда оно является на небе, светит сюда недолго. Иногда на подоконник усаживается кошка полосатой масти (или кот). Она читает (не кошка) и, вероятно, иной раз забывается над книгой. А что, если с открытой страницы вниз упадёт копьё, выбитое Айвенго на турнире у храмовника – как бишь его – Бриана де Буагильбера? Или студент Раскольников уронит на мою голову топор? Однажды мне под ноги уже упал шнурок для самоудушения – султанское послание, отправленное опальному паше, – понятно, что мои тревоги не беспочвенны.

Когда случилось это (упал шнурок), решил ходить на будущее по Дмитровскому, но вслед подумал: малодушно. Хожу по-прежнему, но – по противной стороне. Так безопаснее, во-первых. И потом, с той стороны могу её увидеть – это во-вторых. Да, в фонаре её видать и в боковом окне, но с противоположной стороны нагляднее: точно картина в раме. У неё льняные волосы – мягкие и воздушные, высокий лоб и такие складные черты, что схватываешь сразу, целиком, как чрезвычайное единство, которое нельзя разделывать на части. Бывает, она заводит сбившуюся прядь за ухо и задерживает пальцы на щеке… Она прекрасна! Да, прекрасна!

Порой мне кажется, что в голове моей есть кто-то пятый. Это когда я думаю о ней и слышу чувства. Что за незваный гость? – ума не приложу. Другие все давно известны. Первый, само собой, я сам, творец спасительного замысла о перековке общежития планеты. Второй – трудяга, мастер переплёта, познавший с горем пополам секреты ремесла. Ещё про двух не буду – стыдно. Так стыдно, что несёт, как будто диарея в глотке, и невзначай бормочешь чепуху, лишь бы отбиться от картин и мыслей, которые они, бесстыдники и изверги, с собой несут. И вот теперь явился новый – здрасьте…

Откуда? Я ведь уже обжёгся так, что выгорел внутри до головешки (брат выкрал у меня мои мечты (писал об этом: первая тетрадь, страницы 3–12)), и знаю, как скроен мир этих отъявленных притворщиц: из фальши, видимости, зова неусмирённых тел, стремления блеснуть и получить порцию липких (клейких) слов в награду. И населяют этот мир существа знакомые – цыпы на каблуках и, выражаясь мягко, эти… в ботах. Все прочие – погрешность.

Между тем дельность кого б то ни было, особенно мужчины, зависит от того занятия, плоды которого остаться могут обществу, отечеству, планете. Так результат моих раздумий говорит. Но эти (отъявленные) считают, что именно они должны быть главным попечением мужчины, а не дело, которому он верно служит. Они (отъявленные) ставят сети, ловя достойного, способного и всеми уважаемого спутника, а как попался, сразу начинают из него лепить того, кто им необходим на деле, – источник незаслуженного благоденствия. Тот понимает, что попал в силки, но возражать нет сил – он всё до капли отдал этой паучихе. И вскоре бедолага – тряпка. Он потерял уверенность в себе, он – ветошка, протирка туфелек и бот, чтобы сияли! Он обнулён до донышка! В итоге к нему теряет интерес и паучиха. Добро, если не выставит за дверь. А то ведь может, очень даже может! Последствия таких аллюров злы: крошатся судьбы не только одиноких личностей, но судьбы целых поколений, народов, славных государств! Недаром у Екклесиаста сказано: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». И Коран (трижды переплетал) недаром запрещает правоверным творить молитву, раз перед тем они касались женщины, ибо дотронься только – осквернишься, и надо, стало быть, отмыть нечистоту.