Читать книгу "Дрянье (антибиография) - Войцех Кучок"

— Такое сейчас время, что аристократии приходится толкаться в одни и те же двери со сбродом, но что все это изменится.

— Бог знает когда — озлобленно добавлял отец старого К.

— О да, Бог знает, кто мы такие, Он нам за все воздаст, — заключала мать старого К.

Они относились к семейству Сподняков как к пустому месту, считая свое расположение на этажах зримой метафорой социальной иерархии.

— С низами якшаться не станете, разве что через мой труп, — повторяла мать старого К.

Пана Сподняка между тем мучила бессонница, и он и решил вернуться к ночным сменам. За исключением праздничных дней, домашним уютом он наслаждался всего лишь несколько часов в день, с обеда до ужина, молчаливо просиживая в своем уголке на кухне, созерцая успехи своего сына в освоении прямохождения; сидел с бутылкой водки, без которой больше не мог удивляться миру, без которой он не мог понять превратность судьбы, так щедро откликнувшейся на молитвы о менее докучливых соседях. Семейство К. даже не осознавало того счастья, какое ей постоянно сопутствовало, потому что пан Сподняк по причине мягкости своего характера был так называемым тихим алкоголиком. Он, хоть и выпивал регулярно по поллитра водки каждый день, делал это в уединении, в тиши семейного очага, не повышая голоса на жену, впрочем, она и не давала ему для этого повода, зная, что он перестанет пить не раньше, чем сам решит (она, похоже, не хотела знать, что он решил не переставать). С годами его голос становился все слабее, глаза все более выпученными, все менее понимающими, однако неизменно лишенными агрессии, полными приятия мира, который дал ему этот, видимо неизвестный более ранним поколениям Сподняков, комфорт собственного места, места на кухне, у буфета, места, с которого были видны повседневные хлопоты жены и игры сына. Когда же сын вырос из кухни, а пан Сподняк, воспользовавшись благами положенной для этой профессии ранней пенсии, больше не обязан был спускаться в шахту, он переставил стул к окну, увеличил дневную дозу до полутора бутылок и стал смотреть на дерево. Потому что вид на мир из этого окна заслонял высокий дуб, посаженный еще отцом старого К., строителем этого дома (отец старого К. говорил, что «у каждого дома должно расти его ровесник-дерево, напоминающее о том, что дом стареет»). Вот пан Сподняк и глядел каждый день на дуб, наблюдал нервных воробьев на ветках, ленивых голубей, смотрел, слушал. Когда дневную дозу алкоголя пан Сподняк увеличил на бутылку пива, потому что жена после долгих лет сидения дома по уходу за ребенком вернулась за прилавок в продовольственном («Убери ж наконец эту горилку, буду тебе пиво носить»), ему стало казаться, что в этом городе даже голуби болеют за его любимую команду. Итак, когда он дозу увеличил, он четко услышал, как голуби скандируют «си-ни-е, си-ни-е», то пришлось не по душе бесстыжим воронам, они переполошились, погнали голубей, воробьев, даже синичек, зимой пану Сподняку особенно было жаль синичек, они тогда казались такими беззащитными. Зимой пан Сподняк решил довести ежедневную дозу до поллитра водки и литра пива, а когда он в один прекрасный день достиг этого, то счел, что пора выйти и прогнать всех ворон из города, пусть возвращаются, откуда прилетели; в тот день пан Сподняк почувствовал, что окончательно обосновался в городе, забыл напрочь, что когда-то он был горцем, пошел прогонять ворон и не вернулся к ночи. Несмотря на трескучий мороз, пани Споднякова побежала к шахте проверить, не перепутал ли он чего, не соскучился ли по работе; пани Споднякова выспрашивала, искала, хваталась за голову, «без шапки пошел в такую зябь», принял участие в поисках сподняковский сын, и сенсационное исчезновение его отца взбудоражило ребят во дворе, которые, несмотря на метель, нашли забаву — лазали по сугробам и звали, но безрезультатно. Уже под утро, возвращаясь с поисков, пани Споднякова наткнулась на мужа в парке, синички выклевывали солонину из его окоченевшей руки.

Пани Сподняковой приличествовало оплакивать мужа громко и долго; мать старого К. в первый и в последний раз в жизни решилась тогда сломать барьер соседского молчания, спустилась по лестнице и, стуча палкой в дверь, призывала к порядку:

— А ну-ка, чтоб тихо тут у меня!!!

До тех пор, пока не утихло.

Отец старого К. имел обыкновение повторять, что умрет, когда его дуб дорастет до крыши; он говорил, что к тому времени пройдет много лет, и что он хочет, чтобы у его детей были свои дети, и чтобы после его смерти они спилили дерево, сделали из него гроб, в котором бы его и похоронили. К сожалению, дуб перерос дом уже через тридцать лет, но ни старый К., ни его брат с сестрой не думали о супружестве, их мать определенно погружалась в умопомрачение. Она прогоняла всех подружек своих сыновей, поливая их из окна водой; а за дочерью следила так пристально, что вскоре не стало кого и поливать. Пани Сподняковой, которая после отъезда взрослого сына вела в высшей степени меланхолический образ жизни одинокой пенсионерки, она подкладывала на половик собачьи какашки; а еще она доставала из шкафа траченные молью довоенные платья и меха, надевала полинялые шляпы и гуляла по городу, опираясь на палочку; каждый день она драла глотку, перекрывая звучащие с патефонных пластинок оперные арии. Она беспрестанно повторяла своим сыновьям, что те должны помнить о происхождении, что они не могут позволить себе мезальянса, что должны искать для себя соответствующее общество.

До замужества мать старого К. влачила мрачное существование одной из пяти дочерей кочегара, который, когда овдовел, стал ради поддержания многочисленной семьи работать по восемнадцать часов в сутки в пяти разных местах, так что возвращался домой только на воскресные обеды. У него были такие жесткие руки, что когда он обнимал своих детей, то оставлял на них синяки. Он бесконечно любил своих дочерей и каждой персонально посвятил отдельный котел, каждое движение лопатой было конкретным вкладом в их благополучие; матери старого К. достался как раз больничный крематорий, и с мыслью о ней он бросал лопатой в огонь старые бинты, окровавленные свертки, ампутированные конечности, которые никто не хотел оставить у себя на память. Как только у какой из девиц вырастали грудь и бедра, отец приглашал на воскресный обед кого-нибудь из сыновей знакомых кочегаров и с удовлетворением наблюдал за игрой глаз и румянца, после чего с легкой душой давал благословение на первую прогулку вдвоем, которую, как правило, не много времени отделяло от главного благословения.

Отец потерял счет своим годам веселья, слишком уж много внимания отнимало у него суммирование отработанных часов и пересчет их на деньги, которых все равно обычно не хватало; а потому возраст годности к замужеству у своих дочерей он определял лишь поверхностной оценкой атрибутов женственности. Мать старого К. стягивала рвущиеся к жизни и к ласкам сисечки, платье надевала одно и то же, мешковатое, лишь бы отсрочить Судный День, но и до нее очередь дошла, обеспокоенный затянувшимся процессом созревания своей дочки, отец решился, заранее попросив Бога о прощении, на маленькое расследование, сквозь замочную скважину в ванной он увидал ни за что пропадающие, тщательно скрываемые формы и объявил, что в следующее воскресенье:

— Придет на обед сын Хельмута, моего камрата по работе.