Читать книгу "Опасные гастроли - Далия Трускиновская"

В тот день мы вышли, как говорится, со всем двором, опричь хором, и даже Варвара Петровна пошла в парк — там она уговорилась встретиться с приятельницей своей. Приятельница, также мать семейства, ждала нас в условленном месте, дети сразу же перемешались, и мы не сразу заметили пропажу мальчиков. Я, как всегда, пошла их искать, высматривая полосатые тиковые панталончики, как у матросов, и короткие синие курточки. Детей я обнаружила у ограды. Стоя на чугунной перекладине, они смотрели, что делается по ту сторону улицы.

Тут надо сказать, что парк состоял из двух частей — Большого Верманского и Малого Верманского. Их разделяла неширокая улица. Мы гуляли обычно в Большом, хотя и он своими размерами скорей достоин был имени Крошечного — для тех, кто бродил по великолепным паркам Царского Села, рижский скорее смахивал на ухоженный двор барской усадьбы средних размеров. И вот сейчас в Малом началось какое-то строительство — возводили дощатое здание. Работники только приступили к делу, но уже можно было понять, что оно будет круглым.

— Что это, мисс Бетти? — спросил старший, Вася.

— Сколько можно просить, чтобы меня не звали мисс Бетти? — отвечала я. — У меня, слава Богу, есть русское имя, которое тебе прекрасно известно.

— А почему нельзя, если вы говорите по-английски, Елизавета Ивановна?

— Потому что я русская. Вот ты же учишь латынь — и что, когда ты сможешь прочитать наизусть «Exegi monumentum», так уж и станешь древним римлянином? — спросила я.

Вася задумался — он уже пробовал читать Плутарха и кое-что знал об этом народе, но ему не понравилось, что Юлий Цезарь и Брут носили какие-то складчатые простыни, не стесняясь появляться в них на людях, а не яркие мундиры наподобие гусарских.

— Это будет дом? А почему в парке? А какие будут окна? — Николенька, очевидно, решил, что у круглого сооружения и окошки должны быть соответствующие, не говоря уж о дверях.

— Знаете, дети, похоже, что там строят цирк, вроде того, что в столице на Фонтанке, — ответила я мальчикам, но не сразу, а вспомнив недавний разговор в гостиной.

Общество у нас по четвергам собирается почти изысканное — недостает, конечно, господ сочинителей, как в порядочном петербуржском или московском салоне, но некоторые молодые чиновники весьма начитанны и могут потолковать о Пушкине или Загоскине, именуя их литераторами, как будто русское слово уже отменили. Плохо лишь, что они пытаются за мной волочиться. Как будто я даю им повод питать хоть малейшую надежду!

Я твердо решила, что супружеская жизнь мне противопоказана, шесть лет назад. Каждому — свое, господа, и не родился еще мужчина, который разубедит меня в моем решении. Потому что, в отличие от большинства девиц, я имею идеалы. Меня так воспитали, что идеалы непременно должны быть и поддерживать девушку в нелегком жизненном пути. Единственное, что меня немного удручает: незамужняя особа не может устроить у себя литературный салон, что-то в таком салоне будет не комильфо, даже если особа блещет добродетелью. Да и кто к ней туда пойдет? Замужней даме легче — общество к ней благоволит. Так что в моем положении самое разумное — выбрать подходящее семейство, чтобы служить в нем домашней учительницей. Ненавижу слово «гувернантка»! Я — домашняя учительница, к этой карьере меня готовили с ранней юности. И я выбрала именно то семейство, в коем хозяйка пытается сделать из своей гостиной прибежище людей более или менее светских и склонных к изящным искусствам. Она и альбомы завела — свой и два, принадлежащих дочкам, чтобы гости оставляли там рисунки и примечания.

Так вот, на днях как раз и говорили, что в Рижском замке побывал удивительный господин по прозванию де Бах. Казалось бы, с таким прозванием, да в таком отлично сшитом сюртуке он непременно окажется французом, но он отрекомендовался уроженцем Курляндии и говорил соответственно по-немецки. Проверить, доподлинно ли он жил сорок лет назад в некоем курляндском городишке, откуда десятилетним сбежал с труппой странствующих наездников, которые показывают мастерство на ярмарках, было, разумеется, невозможно, однако этот прекрасно одетый господин имел рекомендательные письма, из которых следовало, что ныне он — владелец каменного здания с манежем и местами для зрителей в Вене на Пратере, который сам же и построил. Целью его было дать в Риге несколько представлений, поставив для этого деревянный манеж, который он называет на древнеримский манер «цирком», в том месте, какое ему укажут. Несколько раз он напомнил, что на его представления приезжал сам государь император и изволил хвалить виртуозов вольтижировки и превосходных лошадей. Любовь государя к кавалерии всем известна — видимо, содержатель труппы говорил чистую правду.

Мальчики стали расспрашивать, что такое цирк, и я рассказала то немногое, что знала о столичном Симеоновском. Любопытство их было разбужено — оставалось лишь добавить, что те, кто тайно убегают из Верманского парка, на цирковое представление не пойдут никогда. Две недели благонравия были нам обеспечены!

В Риге были всякие увеселения, но низкого пошиба — не те, на которые стоило водить детей из благородных семейств. А цирк, где вроде бы им не грозило наслушаться непристойностей, цирк, где главным было искусство наездников, в этом городе отсутствовал. Поэтому я посоветовала Варваре Петровне взять ложу на одно из представлений.

— И даже не на одно, мисс Бетти, — отвечала она, желая уязвить меня.

— Туда придут молодые люди, военные — сказывали, этот де Бах приведет породистых лошадей, а наших офицеров хлебом не корми — дай посудачить о конских крупах и копытах! Иной за всю жизнь раза два в седло сел, а туда же — вместе с уланами так речисто о них толкует, что заслушаешься — соловей, да и только! Потом лишь догадаешься, что не соловей, а попугай.

Она порой бывала очень зла на язык, да как же и не озлиться, имея дочек на выданье — и ни одного подходящего жениха на десять верст вокруг! Я втихомолку надеялась, что через год-другой моя Варвара Петровна дернет за все мыслимые и немыслимые веревочки — и устроит перевод супруга если не в столицу, так хоть в Гатчину — лишь бы к женихам поближе! Дамы из чиновных кругов на такие фокусы горазды — глядишь, и я вместе с семейством вернусь в столицу.

Столичные удовольствия влекли меня — я изнывала без театра и без приятных собеседников. Но сердце мое сжималось при мысли, что две милые девочки, воспитанницы мои, скоро будут оторваны от меня и отданы грубым мужланам, возможно, намного старше себя. Они конечно же не были образцовыми девицами, их прилежание порой приводило меня в бешенство, но как бы я хотела избавить их от печальной доли замужних дам! В своей невинности они и не подозревали, к какому аду стремятся. Я же знала о супружестве довольно, чтобы получить к нему отвращение. Лучшую подругу мою, Сашетт Давыдову, семнадцатилетней отдали за дряхлого генерала, старше ее ровно на сорок лет. Она едва не наложила на себя руки — столь отвратительна показалась ей та сторона жизни, о которой нам в институте не говорили ни слова.

Когда нам недавно прислали самую прекрасную литературную новинку, последнюю главу «Онегина», я прочитала о замужестве Татьяны — и разрыдалась. Все время, сколько господин Пушкин писал свой роман в стихах, я ощущала Татьяной себя, между нами возникла мистическая связь. Точно так же, как она, я всюду была чужой, точно так же любила лишь идеал — и полагала, что никогда не унижусь до пошлостей жизни. И вдруг — какой-то старый и толстый генерал, едва ли не такой же, как у бедной Сашетт! Одна лишь строка несколько примирила меня с браком Татьяны: она говорила Онегину, что «муж в сраженьях изувечен», и я, грешная, думала — а что, коли увечье мешает ему производить все те гадости, о которых говорила возмущенная Сашетт?