Читать книгу "Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман"

«Bonjour, Madame». – «Bonjour, Monsieur, comment allez-vous?» – «Très bien, et vous?» – «Très bien, Madame, bonne journée…» Никто не станет в ответ на вопрос: «Как вы поживаете?» – рассказывать, как именно он поживает. Просто непременный, всегда с улыбкой, веселый ритуал, обмен ласковыми утренними фразами с фармацевтом из соседней аптеки, с мотоциклистами, развозящими пиццу, с мусорщиком, метущим улицу. Люди рады друг другу и, не думая о том, дарят собеседнику кусочек хорошего настроения, даже если им самим и не так уж весело.

Османовский дом в мотоциклетном зеркале

Наискосок напротив – решетка Люксембургского сада.

Слово «Люксембург» я узнал семьдесят лет назад, во время войны, из книги «Три мушкетера», которую прочел девяти лет от роду. Что это такое – тогда не понял. Зато в 1960 году, не побывав еще в Париже, в книге о Жаке Луи Давиде писал о днях, проведенных художником в Люксембургском дворце, служившем после Термидора тюрьмой. А в августе 1965 года впервые сидел на скамейке, смотрел, как в бассейне плавают игрушечные кораблики, и не верил в свое счастье. В 1972-м жил у своего двоюродного дяди – почти напротив нынешней нашей гостиницы; в 1977-м – у знакомых на том же бульваре, только ниже, близ площади Ростана.

«Жизнь – постепенная пропажа ошеломительного» (Юрий Трифонов). Эти слова лучшего, наверное, писателя советского времени я постоянно не просто вспоминаю – чувствую именно в Париже. Порой ведь и в этом городе торжествуют темные бесы обыденности, все то, что тот же Трифонов называл «сором жизни». Но здесь так туго, до боли, сплетены начала и концы моей человеческой, профессиональной и литературной судьбы, детские мечтания, первые встречи, тревожные счастливые и горькие мысли, прочитанные, написанные и задуманные книги, настолько перемешаны персонажи реальной истории и герои литературные, что будничное уныние отступает перед ощущением вечного возвращения в город, так долго остававшийся лишь фантомом, Атлантидой, миражом, обителью мушкетеров, – Растиньяка, Сильвестра Боннара, детской моей мечтой, неутоляемой и не угасающей поныне.

Мимо гостиницы проходит автобус 38, пересекающий город с юга на север. Он (как и большинство парижских автобусов) с 1920-х годов, со времени его появления, практически не менял маршрут. На нем можно доехать до Северного вокзала, рядом с которым на улице Лафайет, 100, была когда-то гостиница «Francia»[6]. Туда почти полвека назад, 11 августа 1965 года, нас, советских туристов, привезли из аэропорта Ле-Бурже.

В романе Дюма «Граф Монте-Кристо» пресытившийся местью герой приезжает в замок Иф, темницу, в которой он провел волею злодеев четырнадцать долгих лет. Приезжает вспомнить о перенесенных страданиях и найти новые силы, чтобы довести мщение до конца.

Бульвар Сен-Мишель

Э. Гимар. Вход в метро

Это пафосное и не очень точное сравнение пришло мне в голову, когда я в очередной раз совершал паломничество на улицу Лафайет. Все хотелось вспомнить себя – еще совсем молодого, тридцати двух лет от роду, вернуть ускользающее присутствие чуда, которое стало оборачиваться со временем простым удовольствием. Я начинал привыкать к парижским будням, стал забывать, через какие унижения пришлось пройти в давние времена, чтобы попасть в этот город. Надо было снова пережить – это чудом выигранное сражение с жестоким миром, оценить собственный выбор, первые, вовсе не простые поездки в Париж и нынешние приезды, ради которых – сознательно и радостно – приходится отказываться от многого в этой уже почти прожитой жизни.

Иногда встречи с бывшей гостиницей помогают. Иногда оставляют ощущение досады и неловкости. Нужны ли эти диалоги с прошлым? Гостиницы давно нет. В пышном здании с гимаровским навесом над входом – безликие офисы, исчезла со временем и соседняя parfumerie, откуда тем первым парижским летом плыл извечный, а тогда поразительный, волшебный парижский аромат – горький и надменно-праздничный.

Сумеречный, но нарядный вестибюль, рекламные глянцевые проспекты, приветливый портье, в киоске – какое искушение! – диапозитивы «Фоли-Бержер» – стриптиз! Из окна комнаты на седьмом этаже (обои под ситчик даже на потолке, игрушечный телефон, биде за перегородкой) видно – совсем рядом – нелепое и вместе грациозное, пронзительно знакомое здание Сакре-Кёр.

А назавтра случился разговор, значительность которого я смог оценить много позже, – разговор, который я и сейчас помню во всех деталях, поскольку с каждым годом все больше убеждаюсь в его ценности для понимания многих парижских загадок. Разговор, который потом в разных вариантах повторялся бесчисленное множество раз.

Очень ранним утром (до завтрака нам, поднадзорным советским туристам, руководители группы скрепя сердце разрешали прогуливаться поодиночке[7]) я сидел на скамеечке неподалеку от нашей гостиницы у церкви Сен-Венсан-де-Поль на площади Лафайет.

Расположившиеся рядом два старых парижанина сразу поняли, что я приезжий, иностранец. Они приветливо поздоровались (это меня несказанно удивило!) и сказали что-то о погоде. Я понял далеко не все – кажется, что утро прекрасное, но днем будет очень жарко.

Польщенный тем, что со мной как со своим беседуют два парижанина (и какие, словно из кино! – отчетливо помню их до сих пор: один в берете и галстуке-бабочке, но в стоптанных домашних туфлях, другой – в ярком платочке на шее, в рубашке без воротничка и вельветовых широких штанах!), я восторженно и сбивчиво вступил в разговор, выразив как мог банальнейшую мысль, что Париж всегда и в любую погоду необычайно хорош.

– Вы, мсье, конечно, иностранец, – сказал господин с платочком. – Но вы отлично говорите по-французски!

– И почти без акцента, мсье, – добавил с вежливой улыбкой господин в берете.

Я растаял от радости. Просто еще не знал, что чем хуже говорит по-французски иностранец, тем более пылко его хвалят. Во Франции так принято. Это вовсе не лицемерие, просто желание подбодрить старающегося говорить на их языке приезжего. Сейчас я знаю по-французски куда лучше, но комплиментов не получаю.

– И конечно, вам очень нравится Париж, – продолжал человек с платочком, скорее утвердительно, но отчасти с неожиданной для меня снисходительной иронией.

– Ça va sans dire[8], – ответил я, безмерно гордясь произнесенной идиомой, вычитанной в какой-то книжке.