Читать книгу "Сокровища России - Сергей Голованов"

Нортон тоже был из породы коллекционеров, однако деньги для мужика, и так не бедного, всегда оказывались важнее этих антикварных глюков. «Не продам никому» — эту фразу от англичанина Эдик слышал не раз, и блеск в глазах отливал фанатизмом… который незаметно испарялся, едва Эдик, найдя более высокую цену, начинал убеждать Нортона продать картину или икону обратно. За хорошую цену — как убедился Эдик — Нортон продаст и Андрея Рублева, и Джоконду, попадись она в руки, вообще что угодно. Да, он коллекционер. Но не идиот. Нортон обладал еще одним ценным качеством — определенного рода бесшабашностью, то есть его не особенно пугала возможность скандала и трений с законом. В определенных пределах, конечно. Всякие виды силового раздобывания ценностей исключались напрочь, и воспитанием, и просто здравым смыслом — известно, что бесхитростные воры и грабители получают всех меньше денег и самые большие сроки. Эта бесшабашность и позволила Нортону расстаться уже с двадцатью тысячами долларов — по сути, только на разведку коллекции. На получение Эдиком информации. И вот она получена. Просто убойная. Вопрос о продаже снят. Коллекция не продается.

Эдик мрачно размышлял над загадками жизни и человеческой психики, стараясь не соскальзывать в простую ругню. Старый этот… сколопендра, он имел всех своих родственников по полной программе. Полный шизоид. Он держал и дочь свою, и зятя, и внучку Таньку за… за… пустое место? Хрен бы Таньку ему отдали фактически в услужение, не надейся родня на будущие деньги от продажи коллекции. Девчонке ж учиться надо. Квартира дедовская, положим, тоже что-то стоит. Ну, пусть дорого стоит. Старый хрыч мог честь достаточной такую квартирную — пусть оплату. Эдик вдруг понял, что его раздражает в таком решении старика. То, что тот завещал всю коллекцию государству, вот что. Если б этот дегенерат изрубил ее топориком на дрова, Эдик бы и слова худого не подумал. Имеет право. Но государству!!! Эдик не мог этого понять, но разобраться в причинах непонимания все же пытался.

Положим, все россияне ненавидят свое государство. Ненавидят — сказано слишком сильно, разумеется, но только для экономии слов. Скорее это страх и недоверие. Ненависть несет в себе активное начало, действенное, а уж такого отношения в культуре россиян давно нет, истреблено этим же государством. Такова уж история государства Российского, что его граждане по сию пору чаще получают от родимого по башке и по карману, чем по справедливости. Эдик в этом смысле был анархист, считая, что любить нужно людей и родину, а государство в лице его чиновников уж как-нибудь обойдется без любви. Этой сволочи и зарплаты хватит. Остальное вырвут и наворуют. Завещать государству в лице Российского государственного музея, это ж придумать надо! Ладно, еще можно бы понять, будь этот Горшков из прихлебателей этого самого государства, из шутов его, вроде композитора или писателя, но этот хрыч, он же пахал всю жизнь, и за копейки пахал. Если и срывал порой рубли, то вопреки воле государства. Или он думает, что отдает свои ценности народу? Не настолько же он дурак. Народ — вот он сидит на скамеечке. Внучка Танечка, у которой денег не хватает ни на что, ее муж Ванька, которому на иномарку денег нет, а он, Эдик, ихний друг и знакомый, он разве не народ? А дочка-хромоножка? Да вот тот бомж, что в траве неподалеку валяется — ему тоже денег не хватает — он не народ разве?

Эдик понимал, что не совсем справедлив в таких рассуждениях, но справедливость его не интересовала. Если будешь так думать за противника, то и воевать примешься сам с собой, и потому — к черту справедливость. Старый пень отдает деньги государству, его треклятым чиновникам, а не народу… такова реальность. По фигу народу иконы и вся прочая живопись — уж кто-то, а Эдик знал это из практики. Эти иконы ему тащили порой чемоданами, продавая чуть не на вес… народу деньги нужны, а не искусство — уж в этом Эдик убежден был на двести процентов. Иконы и картины, они иностранцам нужны. Вот он иностранец Нортон… и деньги дает нехилые,… а этот…ну, плесень! он что же задумал — этому вот бомжу, внучке Таньке, мужу Ваньке, дочке-хромоножке — он доски свои старые и холсты пачканные втетеривает вместо денег? Мол, любуйтесь в музее, и только? Дойди дело до самосуда, старого хрыча заколотили бы на месте, бомж бы начал, а родные закончили. Шизоид полный. Он где, в телевизоре живет или, как все, здесь и сейчас? В жизни? Видать, что в телевизоре. Ради двух секунд счастья, пока дура-дикторша читает новость о его пожертвовании Российскому музею… нет, таких пинать надо бы… ногами.

Примерно такие мысли зрели в головах его товарищей. Наконец, Иван мрачно спросил: — Тань, ты все еще любишь дедушку?

— Пошел он. Видеть его не могу. Вань, я туда не вернусь. Дай закурить.

— Обойдешься. Сегодня ты свою норму выкурила. Не желаю с пепельницей целоваться. — Иван воспитывал супругу при любом удобном случае.

— Ага. — Танька вздохнула и бросила голову мужу на плечо. — И где теперь целоваться? Эд, у тебя пожить можно?

— Можно-то можно, — сказал Эдик, вспоминая голые стены в своей квартире. Денег на мебель не было. — Только это не решение проблемы. — Он одернул ей юбку, чтобы не отвлекала.

— А что решение? Квартиру снять? И юбку не трогай. Я знаю, Ваньке так нравится. — Танька дернула длинными ногами, снова показывая трусики прохожим.

— Меня с тобой арестуют, — мрачно сказал Иван. — Волю дай, голой бы ходила. Чего ж ты дома скромничаешь?

— Там дед, — жалобно сказала Танька. — Он злой. Видеть его не могу. Если вернемся, я не сдержусь, я все ему выскажу.

— Это уже лишнее, — сказал Эдик. — Что ж, старый сам виноват. Теперь ты перестанешь ныть, что попадемся. Придется вернуться к моему прежнему предложению. Хотя и не хочется делать лишнюю работу.

— Я — за, — веско сказал Иван, прижимая жену к себе.

— Ой, а если заметит, Вань? — в голосе Таньки — желание сдаться.

— Старый пень ни хрена не видит. Даже в очках, — сказал Иван.

— Ну да. За пенсию он в очках расписывается. Но он и в лупу смотрит, а в нее-то он подделку увидит. Хоть маленько, но он же работает. Значит, достаточно видит.

— Чего ты понимаешь. — Иван чмокнул ее в лобик, одернул юбку. — Ты еще не видела Эдькиных подделок. Один к одному. Эд, скажи ты ей.

— Чего говорить? Сама увидит. — Сказал Эдуард. — Мало я их нарисовал что ли? До того, что надоело. Тупая работа. Я лучше знакомым художникам заплачу. Копиями многие промышляют. Ребята и Рублева левой ногой напишут, и Шишкина, причем с похмелья, да так, что сам Шишкин подпишется.

— Ну ладно, — подумав, сказала Танька. — Я на тебя надеюсь. Не подведи. Дед мне голову оторвет, если узнает.

— Не оторвет, — Ванька еще раз чмокнул ее в щечку. — Ты не боись, Танюша. В обиду не дам. Я муж или кто?

— Ну, ладно. — Танька решительно выпрямилась. — Рискнем. Что будем брать, Эдик?

Услышав ее деловой тон, Эдик подумал, что рисковать придется только ей. Квартирой рисковать. Но в себе Эдик был уверен — он постарается не подвести. Теперь, когда принятое решение предстояло оживить, настроение резко изменилось — словно машина жизни, пробуксовав в топкой колдобине, газанула, вырвалась на твердую дорогу и пошла набирать скорость. Начали обсуждать конкретные вещи из разряда «что, где когда», и мелкие нестыковки и шероховатости потребовали смазочной жидкости. Поспорили, кому идти, но молодожены победили, и за вином пошел Эдик. Когда он вернулся, скамейка уже пустовала. Привычка уединяться в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах появилась у семейной парочки совсем недавно. Эдик никак не мог к ней привыкнуть. Поскольку в свое время, со своей женой такой привычки он не имел, она казалась какой-то искусственной. Почему-то раздражала.