Читать книгу "Спортивный журналист - Ричард Форд"

Не следует думать, что, избавившись от брачных уз, вы получаете свободу бодро путаться с женщинами и вести какую-то экзотическую жизнь – свободу, которая прежде вам и не снилась. Ничего подобного. Наслаждаться ею подолгу никому не по силам. Хаддамский «клуб разведенных мужей», в который я вступил, доказал мне хотя бы это – о женщинах мы, когда собираемся вместе, почти не говорим, нам хватает чисто мужской компании. Свобода, обретенная мной – да и большинством из нас – после развода, сводится к воздержанию и верности куда более строгим, чем прежде, другое дело, что мне и верным быть некому, и от соитий воздерживаться не с кем. Долгое пустое время – вот все, что у меня есть. Впрочем, каждому стоит провести некий период жизни в одиночестве. Не в какое-то лето детства, не в пустой спальне какой-нибудь дерьмовой школы, нет. Повзрослейте-ка – для начала. А после поживите в одиночестве. Это будет хорошо и правильно. Вы можете кончить тем, что узнаете, наподобие самых лучших спортсменов, пределы своих возможностей, а это вещь стоящая. (Баскетболист, выполняющий свой фирменный бросок в прыжке, весь обращается в олицетворение простого желания – уложить мяч в корзину.) В любом случае, совершить храбрый поступок непросто, да никто от него простоты и не ожидает. Делай свое дело по возможности хорошо и продолжай ждать лучшего, не зная даже того, как оно выглядит. И в награду небеса пошлют тебе небольшой подарок навроде Викки Арсено.

Я вот уж несколько месяцев никуда не ездил, и потому журнал нашел для меня кучу дел в Нью-Йорке. Скотина Алан, адвокат Экс, заявил в суде, что причиной наших бед были мои разъезды – особенно после смерти Ральфа. И хотя утверждение это верным не было – мы с Экс сами придумали его для обоснования развода, – мне и вправду всегда нравились неотделимые от моей работы поездки. Викки за всю ее жизнь видела только два ландшафта: плоские, безликие, мрачные прерии вокруг Далласа и нью-джерсийский, странный, словно бы не от мира сего. Но скоро я покажу ей Средний Запад, где во влажном воздухе грузно витает вечная неизменность, где мне довелось учиться в колледже.

Да, действительно, жизнь спортивного журналиста выглядит именно так, как вы себе представляете: самолеты, аэропорт прибытия, аэропорт отбытия, отель в деловом центре города – вселение-выселение, часы ожидания в коридорах и раздевалках, арендованные автомобили, перепалки с отельными коридорными. Ночные выпивки в незнакомых барах, пробуждения перед рассветом – совсем как сегодня, – попытки воссоздать полную картину чего-то. Однако есть у этой жизни и крепкая основа, без которой я, наверное, не прожил бы – во всяком случае, счастливо. Ты очень скоро понимаешь, что не существует ничего, способного поссорить тебя с самим собой. А в любом из хорошо известных тебе и неизвестных вовсе городов, во всех этих Милуоки, Сент-Луисах, Сиэтлах, Детройтах, даже в твоем Нью-Джерси может случиться нечто многообещающее, неожиданное. Женщина, с которой я сошелся в колледже, где недолгое время преподавал, сказала однажды, что я страдаю от чрезмерного обилия возможностей выбора, что меня никогда не подгоняла жестокая необходимость. Она заблуждалась, это не более чем иллюзия. Все, что нам требуется, – это как раз обилие возможностей выбора. И, оказываясь посреди кирпичных вывертов американских городов, я именно его и ощущаю. Избыток возможностей. Я ничего о них не знаю, однако они, вполне вероятно, таятся где-то здесь, поджидая меня. Да ладно, пусть и не поджидая. Тебя волнует прелесть новизны. И особенно радует замечательно продуманное освещение какого-нибудь ресторана. Таксист, у которого есть что рассказать о своей жизни. Небрежно напевный голос незнакомой женщины – ты не знаешь ее, но волен слушать в баре, в котором никогда не был, в час, обычно заполненный одиночеством. Вот что поджидает тебя. И что может быть лучше? Загадочнее? Достойнее предвкушений? Да ничто. Решительно ничто.

Светильники на теннисном корте Деффейсов гаснут. Терпеливый, беззаботный, по-прежнему приглушенный голос Делии Деффейс принимается уверять мужа, Каспара, пока они идут в отглаженных белых костюмах к дому, что играл он превосходно.

Небо стало молочно-белым и, хоть сейчас весна и Пасха уже на носу, в утре ощущается нечто до странности зимнее, кажется, что высокая дымка замалевала звезды. И луны тоже не видно.

Полицейский наконец насмотрелся на меня и неторопливо выехал из ворот кладбища на безмолвную улицу. Я слышу, как на тротуар плюхается газета. Издали долетает шум электрички, идущей в Нью-Йорк, вскрик, с которым она останавливается у нашего вокзала, – звук всегда утешительный.

Коричневый «сайтейшн» Экс останавливается перед мигающим красным светофором на углу улицы Конституции, напротив новой библиотеки, потом медленно ползет с включенным дальним светом по Сливовой вдоль кладбищенской ограды. Олень исчез. Я иду к воротам, чтобы встретить ее.

Экс – исповедующая старомодные взгляды женщина из Бирмингема, с крепкими мичиганскими корнями; я познакомился с ней в Анн-Арборе. Ее отец, Генри, был лучшим в его поколении либералом в духе «Елейного» Уильямса; он и сейчас владеет фабрикой, которая штампует резиновые уплотнения для огромного агрегата, который штампует крылья автомобилей, правда, теперь Генри республиканец и богат, как фараон. Мать, Ирма, живет в Миссии Вьехо, с отцом она разведена, но все еще регулярно посылает мне письма и верит, что мы с Экс в конце концов воссоединимся, – мне это представляется таким же возможным, как и все на свете.

Экс могла бы, если б захотела, вернуться в Мичиган, купить кооперативную квартиру или дом в стиле «ранчо», а то и поселиться в поместье своего отца. Мы обсуждали эти возможности во время развода, и я ничего против них не имел. Однако она слишком горда и независима, чтобы вернуться домой. К тому же для Экс очень важна идея семьи, она хочет, чтобы Пол и Кларисса жили поближе к отцу, мне же приятно думать, что она сумела приладиться к ее новой жизни. Есть люди, которым не удается по-настоящему повзрослеть, пока их не оглоушит хорошая, полноценная утрата, – в определенном смысле наши жизни нагоняют нас и захлестывают, словно волна, с головой, так все и идет.

После развода она купила дом в менее дорогом, но понемногу меняющемся к лучшему районе Хаддама – тамошние жители называют его «Президентским», – и городской совет Крэнбери-Хиллс нанял ее тренировать команду гольфистов. В колледже она была одним из капитанов «Росомах» и даже участвовала под конец учебы в смешанных соревнованиях любителей и профессионалов, теперь же ее «короткая игра» усовершенствовалась еще пуще, и пару последних лет Экс даже занимала призовые места. Думаю, она всю жизнь отчаянно жаждала попробовать что-нибудь в этом роде, и развод дал ей такую возможность.

На что походила наша жизнь? Теперь почти и не помню. Хотя саму жизнь помню, вернее, то время, какое она длилась. И это любовные воспоминания.

Полагаю, поэт назвал бы ее «непритязательной». Экс вела хозяйство, рожала детей, читала книги, играла в гольф, обзаводилась подругами, а я писал о спорте – ездил туда и сюда, собирая материал, потом возвращался домой, чтобы сочинять статьи, и целыми днями слонялся в старой одежде по дому, а время от времени отправлялся поездом в Нью-Йорк и возвращался обратно. Экс вроде относилась к моей спортивной журналистике более чем одобрительно. Считала, что это хорошее дело, во всяком случае, говорила, что так считает, и казалась счастливой. Поначалу она думала, что вышла замуж за молодого Шервуда Андерсона, которого, глядишь, еще и экранизируют, но то, что я не пошел этим путем, ее не огорчало – и уж определенно не огорчало меня. Я был счастлив как птичка. Мы ездили путешествовать с тремя нашими детьми. На Кейп-Код (который Ральф называл Кайф-Кодом), в Сирспорт, штат Мэн, на поля сражений Гражданской войны под Энтитемом и у реки Булл-Ран. Оплачивали счета, ходили по магазинам и в кино, жарили на лужайке у дома мясо, посещали школьные собрания и преувеличивали достоинства друг дружки на милый, пусть и осмотрительный манер взрослых людей. Я смотрел в окно, любовался из двора нашего дома закатами и утешался мыслью о том, что чего-то достиг; чистил водостоки, следил за состоянием гонтовой крыши, навешивал на зиму вторые рамы, регулярно удобрял почву, рассчитывал стоимость моих акций, заинтересованным тоном беседовал с соседями – обычная жизнь, какую ведем все мы, восторгаться особенно нечем.