Читать книгу "Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов"

— Как вам это нравится! — Отец потрясает над головой газетой. — Они уверены, что мальчика убили, чтобы замочить его кровью тесто для мацы! К Песаху. А? Чтоб я так жил!

— Жди погромов, — качает головой мать.

— Очень похоже…

В воскресенье, на базаре, кто-то из приезжих разбросал между рядов листовку: «Православные христиане! Мальчик в Дубоссарах замучен жидами. Царь-батюшка издал секретный указ грабить и избивать евреев три дня после Пасхи. Поэтому бейте жидов, изгоняйте их, не прощайте пролития православной крови!»

Хотиновка затаилась. Свеж был еще в памяти кошмар позапрошлого года, когда по главной улице прошли толпой прибывшие из соседних селений пьяные русские погромщики. Где-то, ни то в Полтаве, ни то в Виннице, ни то в Вильно, фельдшер-еврей убил свою кухарку. По одним сведениям христианку, по другим — католичку. Суд еще только начался, а газеты уже обвинили подозреваемого в ритуальном убийстве. По городам и селениям Польши, Литвы, Украины и Белоруссии прокатилась волна антиеврейских погромов.

Она хорошо запомнила тот день. Как семья пряталась в погребе. Как бушевала наверху толпа. С улицы доносился дикий рев, свист, крики отчаяния избиваемых людей. В нескольких местах погромщиков встретило сопротивление. Когда кучка бандитов попыталась поджечь мебельную мастерскую Ханелисов, навстречу им вышел хозяин и оба сына-великана с палками в руках. Громилы дрогнули, бросились врассыпную.

Ближе к вечеру в штетл прибыл, наконец, воинский отряд из Бердичева. Десяток погромщиков, в основном чернорабочих, подкреплявшихся коньяком и водкой в разоренном шинке Залмана Шляпентоха, удалось задержать. Все были в стельку пьяные, обнимались друг с дружкой, хохотали, увозимые в телегах.

Перепуганные, замерзшие, они вернулись в дом. В комнатах был бедлам: сломанный буфет, этажерки, спинки разбитых стульев, в углу полусгоревший перевернутый диван с торчащими пружинами. Всюду осколки стекла, пух от вспоротых подушек и перин.

…Над Хотиновкой — синие сумерки, догорает за дальним бором закатное солнце. Считаные дни до Песаха, народ готовится к празднику. Хозяйки пекут мацу, закупают продукты, сладкое вино к седеру. В домах генеральная уборка — с кухонных полок, из буфетов убирается хамец: хлеб, макароны, печенье, крупа. Дети в ожидании подарков, выкупа афсикомана во время праздничной трапезы, пения «Хад гадьи»:

«Козлика, козлика отец мой купил, два зузим за него заплатил. Козлика, козлика, одного только козлика…»

Все как всегда — привычно, знакомо, повторяется из года в год. А радости на лицах людей не видать. Не кончится добром эта история с Рыбаченко, ой, не кончится!

Белошвейка

— Достань из буфета бабушкины ножницы! На верхней полке, в шкатулке. Фейга, ты меня слышишь?

— Да, мамэле.

— Учти, это город. Кругом незнакомые люди. Вечером одна не выходи… Погладить тебе лиловую юбку?

— Не надо, мамэле, я сама.

— Мадам Рубинчик известная дама в Житомире. Постарайся ей понравиться. Кто знает, вдруг она захочет взять тебя в прислуги. Или в горничные. Не говори, что тебе четырнадцать. Скажи — шестнадцать.

Мать прислонилась к стене, смотрит жалостливо, как она укладывает в дорожный сундучок вещи. Все шитое-перешитое, чулки провисли, башмаки со скошенными каблуками.

— Следи за собой. Чаще мойся. Особенно когда у тебя будут эти дела. — Мать поправляет платок на голове. — Сердце не на месте. Никогда так далеко тебя не отпускала.

— Мамэле, не волнуйтесь, все будет хорошо.

Она сдерживается, чтобы не запрыгать от радости. Завтра она будет в Житомире. Одна, вольная как птица! Будет жить у знатных людей, зарабатывать деньги.

— Дай мне пять целковых, Хаим, — обращается мать к отцу.

— Пять целковых? — делает тот удивленные глаза.

— Пять, Хаим. Ты плохо меня слышишь?

— Хорошо, как скажешь…

Отец уходит за занавеску, возится там какое-то время, появляется, протягивает матери хрустящие «билетики».

— Это на крайний случай, — отдает ей деньги мать. — Спрячь подальше. Не пригодятся, привезешь назад.

— Хорошо, мамэле…

Утром она первая на ногах, одета по-дорожному, в соломенной шляпке с лентами. Съела наспех на кухне оладышек, запила теплым молоком. Какое-то время они стоят вчетвером на крылечке, ждут.

— Едет, кажется.

Во двор в облаке пыли въезжает бричка-одноколка с балагулой Нехамьей на козлах.

— Наше вам почтенье, реб Ройтман! — прикладывает Нехамья палец к картузу. — Доброго здоровья, мадам Двора!

Нехамья не торопясь спускается вниз, подходит ближе.

— Кажется, уже на взводе, — говорит мать.

— Мадам Двора, — Нехамья старательно выговаривает слова. — У меня к вам приватный разговор.

— Ни-ни-ни, Нехамья! — отмахивается выразительно мать. — Никаких приватных разговоров! Мы обо всем договорились! Получите всю сумму, когда вернетесь.

— Побойтесь бога! Реб Ройтман, послушайте!..

— Извините! — Отец торопливо целует ее в щеку, сходит с крыльца. — Договаривайтесь с женой, я опаздываю в синагогу!..

— Вот так, милая барышня, — сетует Нехамья, когда они выезжают за ворота. — Честный балагула не может иметь от клиента хотя бы пять копеек аванса. Чтобы подкрепиться в дороге. Когда такое было, скажите, среди евреев?

Она его не слушает. Смотрит по сторонам, покачиваясь на скамеечке. Прощай, унылое местечко! Впереди необыкновенная жизнь, шумный город в огнях, модные магазины, новые знакомства.

— Фейга, шалом! — Выскакивает из мясной лавки Эльякима сын мясника, рыжий Шмуэль.

Первый приставала, пялится всякий раз при встречах, как баран. Приперся на прошлой Рош а шана в дом, принес подарок — якобы от родителей: расписной гребень и набор цветных лент. Попросил у отца разрешения вручить барышне Фейге. Отец с матерью долго после этого о чем-то говорили наедине…

— Куда собралась? — Шмуэль бежит рядом, держась за колесный щиток.

— В Житомир.

— Надолго?

— Не знаю. Может, навсегда.

Она глядит, смеясь, из-под козырька брички, как он застыл истуканом посреди дорожной колеи, как завеса пыли загораживает от нее базарную площадь с греющимися на солнышке козами, домишки под соломенными крышами, деревянные журавли колодцев, покосившиеся заборы, пустыри. Милый, привычный, скукоженный мирок штетла, с которым ей и грустно, и радостно расставаться.

— Н-но, милая! — погоняет тощую кобылку Нехамья.

Бричка поднимается на взгорок, вспугивает с края дороги стайку голубей.

— Н-но-оо! — Приподнимается на козлах Нехамья. Дергает раз и другой поводья — бричка стремительно катит вниз.