Читать книгу "Синие Ключи. Книга 2. Время перемен - Наталья Майорова"

Александр взглянул остро, исподлобья. Его белый безукоризненный пробор в темных напомаженных волосах казался спрятанным до времени острием ножа.

– Вот и старик то же говорил. Но ты! Ты, Макс. Если бы тебе пришлось, скажи: отказался бы ты от Синих Ключей? Владеть ими, распоряжаться, пусть только в течение жизни. Отказался бы?

– Никогда! – быстро ответил Максимилиан.

В темных глазах Александра промелькнуло злое удовлетворение.

Меланхоличный Апрель жил в меблированных комнатах с выходом на Сенную площадь. И вечно там был проходной двор.

«Бывало, придешь, а лечь негде, – ровным голосом рассказывал он. – На кровати господин с дамой валетом спят, на полу товарищ, под столом и вовсе не поймешь кто – только ноги торчат. И съедено и выпито все до крошки и капли, даже стакана воды не найдешь».

Иногда в небольшую комнату набивалось до двадцати человек народу. Видели друг друга только частично – из-за густых клубов папиросного и махорочного дыма. Люди собирались самые разные – от грузинского князя-кадета до крестьянских религиозных поэтов. Читали стихи, до хрипоты спорили о философии, символизме, литературе, революции, декадентстве. Хозяин привечал всех, за одним исключением. Был бодлерианцем, и потому Бодлера у него не критиковали. Не из уважения, а из знания аргументов: Апрель тихо подходил к обидчику кумира и говорил свистящим шепотом: «Пожалуйте, сударь, вон. Выход – там!» Во всех других местах поругание стихов и взглядов Бодлера Апрель выносил спокойно, равнодушно щурился и даже в спор не вступал. Когда выгоняемые указывали на противоречие, объяснял охотно: «Для любой сущности – женской ли, мужской или философической – должно быть в мире место, где она чувствует себя в полной безопасности и уверена абсолютно в своей силе и привлекательности. Мой дом – храм души Бодлера».

– Бедняжечка ты мой, Апрельчик! – причитал кругленький Май, в жизни Бодлера не читавший. – Как тебя все обижают!

И откармливал друга сдобными домашними пирогами с вязигой, яблоками и другими, соответствующими времени года и календарю постов начинками.

Во дни декабрьского восстания Апрель открыл дверь нелегалам, и все это разгильдяйство усилилось многократно. Кто-то передавал куда-то браунинги в коробке из-под торта. Одно время под кроватью, закатившись в пыль, валялась бомба-македонка. На столе лежала книга, в которую нелегалы, не оповещая хозяина, вкладывали шифровки. Приходили, забирали одну, оставляли другую… Составил пифагорейскую десятку, планировал достать на всех оружие, искал деньги. Однажды всю ночь в холод, почти босой, просидел на пороге, пряча от облавы трех мрачных железнодорожников, похожих на паровозы. Май хватался за голову, но со слезами на глазах поддерживал все начинания друга, лечил его от простуд и доставал в купечестве деньги на неотложные революционные нужды.

Восстание было разгромлено. Полиция и жандармы свирепствовали. Повсюду – аресты и казни. Развязка наступила закономерно. Апрель, Май, Лиховцев и какой-то революционный субъект в кацавейке были застигнуты обыском вместе с корзинкой нелегальной литературы, которую субъект по уже установившемуся обыкновению планировал оставить на хранение.

При виде синих мундиров Максимилиан Лиховцев почувствовал мятный холод за грудиной. Молнией промелькнули мысли-рассуждения. Хозяин Апрель откуда-то с Севера, из провинции, в Москве ни одной родной души, если не считать Мая. Май – из староверческой семьи. Люди сурового и малопонятного толка, могут вступиться, а могут и проклясть бестолкового отпрыска. Нелегал – наверняка у жандармов на заметке. Для него арест в это горячее время, скорее всего, кончится расстрелом. Я – в самом благоприятном положении из всех. Хорошая семья, ни в чем особом не замечен…

«Хоть раз в жизни нужно отставить в сторону слова и совершить поступок», – высокопарно резюмировал Максимилиан, взял в руки корзину с брошюрами и прокламациями и шагнул навстречу непрошеным гостям.

– Это все мое, – деловито сказал он и даже ласково погладил плетеную крышку, словно утверждая этим жестом право собственности. – Я вот зашел, хотел тут пока оставить, но они, – презрительный кивок в сторону замерших с открытыми ртами товарищей, – они, трусы, не согласились! Так что я теперь готов идти с вами…

– Ты дважды нарушил все правила приличия, – усмехнулся Александр. – Просил у бабушки денег на революцию, а потом вообще угодил в Бутырки.

– Прошу извинить за беспокойство, – шутовски раскланялся Максимилиан. – Что ж, меня теперь не принимают? Мое имя изъято из семейных анналов?

– Напротив. Со времен легендарного декабриста Муранова ты первый в роду, кто побывал за решеткой. Бабушка сгорает от любопытства и нетерпения.

– А кто, кстати, меня оттуда вытащил?

– Дядя Михаил Александрович. При моем скромном участии. Объясняли, где только могли, твою полную невменяемость, внепартийность и непонимание происходящего. В конце концов жандармы вроде бы убедились…

– Ты участвовал? Я думал, ты только и мечтаешь от меня избавиться! – улыбнулся Максимилиан.

– Не таким образом, – серьезно ответил Александр. – Но что же тюрьма? Ты на вид как будто даже поправился…

– Разумеется. Я прекрасно провел время. Если бы не смертники… Это ужасно! Но прочее… Познакомился с массой интересных людей. Все, все – такие душки! С самого начала, как заперли камеру, подходит ко мне с листком и говорит: «Я Егор Головлев, партийная кличка, естественно, Иудушка. Вы к какой партии принадлежите? Как ваше партийное имя?» Отвечаю: «К партии декадентов! Группа пифагорейцев! Партийная кличка – Арайя». И что же? Висел на стене листок:

Членов РСДРП – столько-то, такие-то,

из них большевиков… меньшевиков…

Эсеров – столько-то

Максималистов-экспроприаторов – столько-то

Декадент-пифагореец – один!

Вся камера считалась коммуной. Безделья не терпели. Целый день в трудах. Утром – занятия. Одни учат, другие учатся. Представь – здоровенный пролетарий с завода сидит решает задачки, пыхтит над грамматикой. Потом часы пропаганды. Сядут парами и бу-бу-бу… Более сознательные объясняют тем, что подичее, суть революционного процесса.

– А ты что же?

– Я попросился к меньшевикам, они попонятнее, и тоже объяснял экспроприаторам, пропагандировал уменьшенную кровожадность, эволюционный подход… Впрочем, их потом все равно всех в расход пустили… Эх… Вечером – развлечения. Я доклад сделал по Канту, прочел реферат по позднему Риму, большевики стоя аплодировали: что-то там, видно, с их взглядами совпало. Танцы, разучивание революционных песен обязательно – я бабушке потом напою, ей понравится, – театральные сцены – тот самый Головлев просто гениально царя Бориса изображал, – пантомима – «Буржуй и пролетарий», рабочие на гребенках играли…

– Ты как будто про сумасшедший дом рассказываешь… – задумчиво сказал Александр. – И сам заразился. Слова как вши или блохи. Перепрыгнули. «Пустить в расход» про убийство чего стоит! Бабушка с кресла упала бы…