Читать книгу "Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы - Елена Арсеньева"

– Однако это увлечение началось сравнительно недавно, точнее – в восемнадцатом веке, когда Талле перешел из рук потомков неистового гугенота Франсуа Колиньи, брата знаменитого адмирала Гаспара Колиньи, убитого католиками во время Варфоломеевской ночи, к новым хозяевам. Они отнюдь не придерживались пуританских принципов в убранстве шато. А поскольку один из графов служил консулом Франции в Маньчжурии, Талле обогатился и коллекцией китайского фарфора: сервизами и статуэтками. Часть ее составил подарок императрицы Цыси, сделанный во время его службы в Китае. Некоторые из экспонатов одно время считались бесследно пропавшими, однако впоследствии коллекцию удалось частично восстановить. Впрочем, после скоропостижной смерти графа Эдуара Талле – не нынешнего, а его деда, того самого, который и был консулом, – коллекции не уделялось того внимания, которого она заслуживает. – В голосе гида прозвучало нескрываемое неодобрение. – Самые любопытные экспонаты хранятся в выставочной комнате, а копии вы увидите в туалетной комнате при парадной спальне.

– В туалетной комнате?! – низким голосом, еще более отягощенным ужасным акцентом, удивленно воскликнула высоченная костистая дама с ярко-рыжими волосами, пунцовыми губами, в красном платье. У нее были сплошь веснушчатые лицо, шея и руки, а также, вполне возможно, и ноги, однако их милосердно скрывало длинное платье, вернее, такой индийский, очень красивый балахон, оставляя на виду только острые носы туфель очень даже немаленького размера.

– Это помещение предназначено не для пользования, а только для демонстрации туристам, – пояснил гид. – Оно замечательно тем, что в точности копирует туалетную комнату королевы Марии-Антуанетты, в числе фрейлин которой была одна из графинь Талле.

Алёна при упоминании о королеве встрепенулась.

Не далее как минувшей зимой при самом непосредственном участии нашей героини было обнаружено личное письмо этой самой королевы. Российская сторона пока не собиралась возвращать уникальный документ Французской республике, не то, очень может быть, писательница Дмитриева удостоилась бы даже ордена Почетного легиона за спасение национальной реликвии.

А что? Не так плохо было бы заиметь этот орден! Среди его кавалеров около семидесяти человек, более или менее могущих называться русскими. В их числе, к слову, презираемый Пушкиным, Лермонтовым и иже с ними – не факт, что заслуженно, скорее, вероятно, из творческой зависти к дикой популярности романа «Иван Выжигин», – загадочный человек по имени Фаддей Венедиктович Булгарин: бывший солдат армии Наполеона, тайный агент Третьего отделения корпуса жандармов, один из первых русских писателей-фантастов (Булгарина можно считать изобретателем путешествия во времени, подводных ферм, парашютно-десантных войск, субмарин – задолго до Жюля Верна! – а также самописцев, акваланга и гидрокостюма). Орденом Почетного легиона, среди прочих русских, были награждены и княгиня Вера Оболенская – героиня французского Сопротивления, более известная как Вики Оболенская (к ней писательница Дмитриева питала особый интерес, ну просто как женщина к женщине), и Зиновий Пешков, приемный сын Максима Горького, в честь которого – Максима, а не Зиновия! – был в советские времена назван родной город Алёны Дмитриевой, ныне именуемый жителями попросту Нижний Горький. Между прочим, там есть маленькая площадь Свердлова, а большевик Яков Свердлов (кстати, он такой же Свердлов, как Алёна Дмитриева – китайский поэт Ли Бо) был младшим братом вышеупомянутого Зиновия. Вот такие сложные семейные связи бытовали в революционно-писательской среде начала минувшего столетия!

Это все к чему сказано? Да к тому, что не худо было бы украсить список кавалеров ордена Почетного легиона именем прекрасной дамы – Алёны Дмитриевой. Однако минуточку! А как бы ее называли тогда? Тоже кавалером? Или все же дамой Почетного легиона?

Очень красиво звучит. Только несколько фривольно и двусмысленно.

Или все же каждый понимает вещи согласно своей испорченности?

Начало 20-х годов XX века, Россия

Из дневников и писем графа Эдуара Талле

Сегодня нашел наконец в себе силы проверить, что у нас осталось. Два дня мы с Шарлотт пребывали в кошмарном состоянии – не могли даже чемоданы открыть. Она говорила, что не испытывала такого потрясения с того самого дня, когда в ветку цветущего шиповника рядом с ее головой вонзилась стрелка, от которой почернел цветок, – отравленная стрелка! Больше десяти лет прошло с тех пор, пережитые ужасы начали забываться, и мы были уже на пути домой. Казалось, вот-вот – и уедем из обезумевшей страны, в которую вдруг превратилась Россия. Однако всему этому нет конца, а ведь мы уже добрались из Владивостока до Петербурга, и до Франции осталось не так уж далеко.

Шарлотт приходила в себя, лежала в постели, а я обивал пороги в ЧК, пытаясь воззвать к тому подобию власти, которая теперь управляет сей несчастной страной. Ни подобия власти, ни подобия порядка не нашел. И это притом, что к советским санкюлотам обращался иностранец, десять лет содействовавший укреплению отношений Франции и России, да еще в таком трудном для жизни, богом забытом уголке, как русский Дальний Восток! Но теперь тот край не часть России, а отдельная Дальневосточная республика, и всем наплевать на тех, кто откуда приезжает. В Петрограде сейчас всем на все наплевать. Тут ищут врагов революции, ищут в каждом встречном и поперечном, а кругом царят голод, нищета, разруха, и я видел, что на меня смотрят как на безумного, потому что я говорил, что у меня украли не хлеб, не муку, не бидон с маслом или керосином, а какие-то глиняные черепки, как выразился человек на Гороховой улице[1], порог кабинета которого я обивал. Вместе со мной тот же порог обивали десятки человек, несчастных, обездоленных, напуганных, ничего не понимающих, – какие-то старики и старухи, женщины, а при них дети с ничего не видящими от ужаса глазами. Но это только у некоторых. У многих же в глазах таилась такая ненависть, что мне становилось страшно за них. Они потеряли все, а потому ненавидели всех, кто у них это отнял, и еще не боялись смерти. Только старики ее боятся, а эти юнцы с трудом сдерживали себя, чтобы не рвать руками и зубами новую власть, кроваво-красную, как демон Чжун Куй – в Китае его рисовали красной краской на дверях, и он был демоном-охранником. Так же и здешние красные демоны, слуги новой власти, охраняли всех в огромной и страшной каторжной тюрьме, в которую вдруг превратилась Россия.

Думаю, я никогда не забуду их лиц. Того бледного мальчика, которого повергло в припадок эпилепсии известие о расстреле его отца. Ту изящную брюнетку с растрепанными, коротко остриженными волосами, которую провели в кабинет начальника с таким издевательским почтением, что у меня руки чесались отвесить ее сопровождавшим пощечину (конечно, ничего подобного я не сделал – два матроса с винтовками зорко смотрели по сторонам). Того почтенного господина с тонким, породистым лицом, одетого в бархатный халат – видимо, его привезли в том, в чем мужчина был при аресте, но и в халате он выглядел как настоящий аристо…[2]