Читать книгу "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 2. Превращение - Александр Фурман"

Что же дальше? Это ведь еще не все?! Дальше Фурману освободили трясущиеся руки и велели держать у подбородка большой полукруглый таз. К торчащей из бесчувственного носа игле привинтили тяжелый поллитровый шприц, нажали на поршень… и вдруг в самые фурмановские мозги щекотным ударом влетел, диким восторгом пронесся по дальним уголкам и игриво захороводил водяной вихрь. Фурман чуть не охнул от небывалого удовольствия, но побоялся захлебнуться теплым желтым потоком, который начал извергаться в таз из дырявой головы.

После этого Фурман по праву почувствовал себя больничным ветераном. Однако чисто медицинские результаты промывания мозгов были неутешительными: левая гайморова пазуха оказалась настолько забитой, что стало ясно – для ее очистки требуется более серьезная «радикальная» операция.

В течение следующей недели Фурману сделали рентген обеих пазух, еще раз промыли их – уже почти совсем не больно, без всякого «прокола» – и взяли кровь из вены. Он очень старался не смотреть, что там происходит, уставлялся на потолок, на голую стену, в пустое окно, но блуждающий взгляд, словно веревкой, тянуло туда, туда – где большая пробирка жирными ритмичными толчками наполнялась черной жидкостью…

– Нюхай! Нюхай!!! – и после машинального вдоха пронзительная струя нашатырного спирта звонким горном пробуждает мозг от обморочного полусна…

Постепенно выяснялись и некоторые подробности предстоящего. Правда, сейчас в отделении не было никого, кому бы уже сделали такую операцию, но старожилы смутно припомнили, о чем идет речь, и охотно объяснили Фурману, что ему должны «продолбить дырку». Для чего, в каком месте и как – это было уже вне их компетенции. Чем долбить? – да обычным долотом! И все принимались смеяться, обсуждая возможные технические подробности «долбления».

После долгих колебаний Фурман подступил с тревожным вопросом к своему палатному врачу, но тот сказал, что это все вообще не должно его заботить, тем более что операцию будет делать даже и не сам Лисицын, а его научный руководитель – крупнейший специалист в этой области, доктор наук, профессор и вообще светило. Фамилия профессора была с неопределенным армянским окончанием, и врач добавил, что это женщина, а Фурману просто фантастически повезло, поскольку в последнее время она очень редко проводит собственные операции. Это, кстати, настораживало (может, она вообще забыла, как это делается?), но врач говорил с таким неподдельным уважением и даже восхищением, что Фурману оставалось только смириться с неминуемым. Хотя, надо сказать, полусерьезные планы побега (например, через окно с помощью простыней – отделение находилось на высоком втором этаже) периодически обсуждались в палате.

Население ее было разновозрастным: от нескольких малышей, ютившихся здесь скорее всего из-за нехватки мест в других, более подходящих им по составу палатах, до обросшего девятиклассника из какого-то сибирского города, безвылазно жившего в больнице уже чуть ли не второй год. На шее у него болталась узкая неряшливая повязка, которая должна была прикрывать торчавшую прямо из горла короткую резиновую трубочку с пластмассовой прокладкой. Разговаривать он мог только странным свистящим шепотом, зажимая трубочку пальцем. После еды трубочку полагалось вынимать и чистить. Он уже перенес несколько операций, но перспективы его выздоровления оставались туманными. Несмотря на свои трудности с речью, этот больничный старожил, полнеющий от недостатка движений, любил поговорить и, сипя трубочкой, охотно сообщал «новеньким», что горло ему «перерезали» прошлой зимой, во время катания с горы на лыжах: он упал на спину, и по нему на полном ходу случайно проехали чьи-то санки. Сам он больше ничего не помнил, но, со слов врачей, спасло его только то, что скорая в тот раз приехала действительно скоро. Кровищи, говорят, было…

Во всех «старших» палатах большим успехом пользовались его рукописные сборники анекдотов и – выдаваемые по особому доверию – «тайные» рассказы. На вид это были обычные тонкие школьные тетрадки, аккуратно заполненные разборчивым почерком. Фурман впервые столкнулся с литературной порнографией и не сразу смог поверить, что все это сочиняется писателем с соседней койки. Сюжетный фон там был довольно разнообразный: так, например, действие одной «исторической» новеллы происходило в России в эпоху до отмены крепостного права. В описываемый день богатый и могучий русский красавец-помещик с утра парился в собственной бане в окружении небольшого крепостного «гарема». Конечно, бабы были деревенские, но, как видно, весьма и весьма подготовленные. После обычного набора барских банных удовольствий ему привели «попробовать» пугливую новенькую. Несколько женских образов – зрелой заправилы оргии, ее добродушной бесстыдной товарки и по-звериному теряющей невинность девушки – были очерчены безупречной рукой мастера и, помимо автоматической ненависти к самодержавию (ослабленной, впрочем, детской завистью к его возможностям), вызвали у Фурмана пугливое недоумение своей «психологией» – а точнее, не по-рабски заинтересованным и совершенно антиреволюционным сладострастием… В другой новелле, с более лапидарным сюжетом, великолепный во всех отношениях западный разведчик мгновенно соблазнял прекрасную, но подозрительно отзывчивую жену какого-то иностранного посла (впрочем, поскольку никаких секретных сведений ни до, ни во время, ни после романтически описанного полового акта сторонами не передавалось, «шпионская» тема служила исключительно для приманки доверчивого читателя). Динамичное действие свершалось в обозначенных скупыми деталями великолепных интерьерах: в первом абзаце герой, готовясь к выходу в высший свет, брызгал на себя каким-то суперодеколоном, поправлял кобуру под мышкой и бабочку на шее, во втором появлялся ледяной бокал головокружительного шампанского, в третьем – прелестная, сверкающая драгоценностями и чудно пахнущая героиня, а в последнем герой, снова поправляя бабочку, раздвигал тяжелую бархатную портьеру и спешил к новым приключениям. Фурману хватило одной тетрадки, и он, утирая испарину, вернулся к своим «Отверженным».

Но вскоре ему опять пришлось отвлечься. В отделении время от времени появлялась девушка-няня, привлекавшая к себе всеобщее внимание: невысокая, иссиня-черноволосая, с презрительным взглядом и стройными голыми ногами, вызывающе сиявшими из-под неприлично коротенького халатика. Стоило ей слегка нагнуться – с веником или же над чьей-нибудь постелью, – как стая мальчишек, которые с недобрым весельем кучковались у нее за спиной, начинала ронять случайные предметы или с криками падать на пол, якобы в борьбе. Лицо девушки и холодный взгляд ее накрашенных глаз Фурману совсем не нравились, но теперь, когда возбуждающие откровения «тайной» тетрадки тесно соседствовали в его голове с не менее возбуждающим благородством «Отверженных», ему каждый раз делалось невыносимо стыдно перед великим Гюго и его героями за это мальчишеское безжалостное шутовство – тем более что он заметил, как растерянно оглядывается глупая девушка, одергивая свой бесстыжий халат. Во время очередной такой потехи он попытался убедить двух своих наиболее «интеллигентных» больничных приятелей, что такое поведение является «издевательством над человеком», но они совершенно не захотели его понять. Разочарованный своим окружением, Фурман вновь погрузился в чтение.

Как-то днем, перед самым обедом, одного маленького мальчишку из их палаты привезли на каталке после тяжелой операции, делавшейся под общим наркозом. Голова у него была почти сплошь забинтована, как в кино про войну, и подходить к нему строго-настрого запретили. Вечером он еще был явно не в себе – даже сесть не мог без помощи, движения у него были замедленные и пьяные. В какой-то момент он начал то ли тихонько напевать, то ли постанывать, вызывая у игроков в шахматы смех и раздражение, поскольку не реагировал на обращения с просьбой заткнуться, – наконец догадались позвать дежурную сестру, она прибежала, обняла его, и он вдруг заплакал так жалобно и горько, что и у всех остальных на глазах выступили слезы.