Читать книгу "Советник президента - Андрей Мальгин"

Ну ладно, предположим, пенсионерская писательская жизнь вполне б его устроила. Но дело в том, что с ней категорически не согласились бы его жена и дочь. Следует сделать важное уточнение: у 74-летнего Игнатия была 45-летняя жена и 17-летняя дочь. В разговорах с коллегами по работе, обитателями Старой площади, Игнатий частенько упоминал возраст своих близких, но крайне неохотно говорил о своем возрасте. В данном случае поговорка «мои года — мое богатство» была явно неприменима. Все до единого его сослуживцы были намного его младше.

Кстати, любопытная подробность для любителей русского языка: коллеги-чиновники, когда рассказывали друг другу о своих семьях, вместо жена и дети почему-то говорили исключительно супруга и младшее поколение. Это был, как понял Присядкин, элемент их жаргона. А вот друзья-писатели выражались, как и надлежит писателям, более сочно: в их кругах обе родственницы назывались жёпис и допис — сокращение от «жены писателя» и «дочери писателя». Так вот, как жёпис, так и допис просто размозжили бы ему голову первым попавшимся под руку предметом, если б только заподозрили, что он пишет заявление об уходе с государственной службы. И это не преувеличение: однажды это уже произошло, первым попавшимся предметом оказалась чугунная сковорода. Присядкин чудом остался в живых. Хотя что я говорю. Он и сам, разумеется, по доброй воле никуда бы не ушел… Как ни старался Присядкин походить на этакого академика Лихачева, отрешенного от мирской суеты, славу он все же любил. Конечно, не только Валентине, но и ему самому вскружила голову близость к власти, огромной и всесильной власти. Реально он, конечно, так и не был к ней подпущен, но главное для тщеславного человека, как известно, не сущность, а видимость… Да никакие переделкинские валенки не смогли б ему заменить радостную возможность уверенным шагом пройтись утречком по кремлевским коридорам и увидеть на дубовой двери табличку с собственной фамилией, днем почувствовать приятную избранность посольских фуршетов, а в вечерние часы лицезреть самого себя на экране телевизора. Ведь если разобраться, судьба сделала ему неслыханный подарок: он стал самым придворным писателем России. Это стоило ценить. И он ценил, конечно же. И, между прочим, первую же книгу — трехтомник! — вышедшую после назначения советником, Игнатий Присядкин назвал «Я — Бог».

Когда он припер целый чемодан этой так называемой публицистики в издательство, там ахнули, но возразить не посмели. Трехтомник, естественно, принес издателям одни убытки, и тогда, желая хоть какую-то выгоду извлечь из всего этого дерьма, директор издательства позвонил Игнатию с просьбой помочь ему решить во властных структурах какой-то пустячный вопрос. Присядкин пригласил его к себе в кабинет и смачно послал на три буквы, объяснив, что берется за решение только вопросов глобальных. Типа принять в российское гражданство все поголовно население Южной Осетии, или закрыть повсеместно зоны строгого режима, или, напротив, возродить смертную казнь для террористов. А со своими шкурными проблемами просит оробевшего директора к нему, Игнатию Присядкину, больше не обращаться. Такой энергичный ответ ему придумала Валентина, и даже заставила повторить при ней трижды, внося с каждым дублем необходимые коррективы.

Пристыженный директор издательства был настолько напуган реакцией мэтра, что без звука оплатил расходы по проведению помпезной презентации книги «Я — Бог» в Большом зале ЦДЛ. Разумеется, включая оплату банкета в цэдээловском буфете с огромным количеством приглашенных. «Жмот, — потом еще долго шипела Валентина. — Не мог раскошелиться на нормальный ресторан. Устроил стоячку с бутербродами».

— Игнатий Алексеевич, а, Игнатий Алексеевич — вывел нашего героя из состояния глубокого раздумья влиятельный кремлевский чиновник Кузьма Кузьмич Иванов, ласково прозванный подчиненными Кускусом, — вы меня слушаете? Кузьме Кузьмичу не удалось стать главой президентской администрации, хотя был момент, когда он на эту должность метил. Но назначили молодого и, на взгляд Кускуса, нерасторопного парня 1965 года рождения, а он, заслуженный служака («с 1977 года работал на различных оперативных и руководящих должностях»), оказался отодвинут на роль вроде бы второго плана — числился всего лишь помощником президента. На самом деле это был один из наиболее приближенных к президенту людей, и во многих вопросах, например, кадровых, или в вопросах распределения благ — президент прислушивался прежде всего к его мнению.

«Боже мой, о чем же он спросил? Что ж я отвлекся-то? Что же делать? Ой, сейчас я засыплюсь…» — и Игнатий огромным усилием воли попытался выгнать из головы все постороннее, что мешало ему сосредоточиться.

— Президент у меня недавно интересовался, стоит нам подключить Минюст к этому вопросу? Ваше-то какое мнение? — и Кускус посмотрел на Игнатия своими характерными маленькими глазками — внимательными колючими глазками бывшего оперативника питерской гэбухи. В свое время эти глазки и не таких просверливали до самого их дна. А у Присядкина дно было расположено совсем неглубоко. Его и просверливать не имело никакого смысла — он весь был как на ладони.

«Что же делать? Что же делать? Что? О чем же мы говорили только что?»

— Ну что, подключить? — нетерпеливо повторил Кускус.

— Подключайте, — выдохнул Игнатий вместо того, чтобы честно переспросить собеседника. Тут уж Кузьма Кузьмич задумался. По всей видимости, он обдумывал возможные последствия того, что Минюст будет к чему-то там подключен.

«Черт, надо срочно увести вопрос в сторону, заболтать его…» — лихорадочно соображал Присядкин.

— А знаете, Кузьма Кузьмич, я тут недавно встречался с заместителем министра юстиции… — робко начал Игнатий, пытаясь соорудить мостик между темой, нить которой он уже безнадежно потерял, и темой, которую он мог бы развить заново, внимательно следя за течением беседы.

— Да, это интересно. С каким же из заместителей?

И тут к своему ужасу Игнатий понял, что у него полностью вылетело из головы имя-отчество этого замминистра, с помощью которого он намеревался перевести разговор в более спокойное русло.

«Как же его звали? Черт! Блондин такой…» Пока Присядкин вспоминал имя и отчество, успела забыться и фамилия. Дело запахло керосином.

— Ну? — не очень вежливо сказал Кускус. Старый пердун уже начал его раздражать. Повисла тягостная пауза. Наконец, Кускус махнул рукой:

— Ладно, неважно с кем вы встретились. Так что вы с ним обсуждали?

— С кем с ним? — вырвалось у покрасневшего и вспотевшего Игнатия. И по изменившемуся лицу Кускуса он тут же понял, что сказал непоправимое. Как бы он хотел засунуть себе эти слова обратно в глотку! Вот бы развернуть время на десять минут назад. Тогда бы он полностью сосредоточился на Кускусе, он не упустил бы ни одного слова, ни одного жеста своего собеседника. Он бы взвешивал каждую фразу, выглядел бы собранным, четким чиновником, человеком, на которого можно положиться. Но, увы, слово не воробей…

— Ладно, Игнатий Алексеевич, идите отдыхайте, — со вздохом сказал Кускус и снял трубку телефона, — Леночка, Владимир Владимирович сейчас здесь или еще в машине?.. Понятно… Ладненько… Тогда соедините с Петром Иванычем… Ну идите, идите. Успехов!