Читать книгу "Ребенок - Евгения Кайдалова"

Но он кричал. Крик уже скорее походил на озвученный хрип, и пора было вырываться из этого кошмара. Я надеялась, что вырваться будет просто: словно ты выключил телевизор в разгар фильма ужасов – и больше нет вокруг тебя ни вампиров, ни крови, ни оторванных голов, ни крика…

Стараясь не смотреть на собственные руки, я подняла его повыше и развела руки…

I

Я родилась в Пятигорске. В нашем городе убили Лермонтова. Думаю, что он не хотел умирать, но подсознательно был не прочь навсегда остаться в этом прекраснейшем месте у подножия Машука, где днем так много света и зелени, что не нужно венков и вечного огня, а вечером тени ложатся так торжественно, что не уступят в своем величии ни одному мавзолею. Сухой и редкий южный лес стойко держится на сыпучих склонах горы, как почетный караул, и никогда не просит никого себе на смену.

Я никогда не встречалась с Лермонтовым и, наверное, никогда не встречусь (трудно поверить, что даже на том свете простой смертный встанет рядом с Поэтом), но всегда считала нас с ним созданными друг для друга. Лермонтов сотворил любимые мной миры, а я вступала в них с замиранием сердца и в каждом оставалась навсегда. Я была Тамарой под поцелуями Демона, но находила в себе силы не умереть, а ответить на его любовь и ринуться вслед за ним в поднебесное изгнание. Я была черкешенкой, скользящей по тропе к ручью на глазах у Мцыри, но я-то успевала заметить беглого послушника, очаровать его одним взглядом и увести к себе в саклю от ночной схватки с леопардом. Особенно приятно было представлять, как я открываю для Мцыри незнакомый для него доселе мир и, как ребенку, помогаю в нем сделать первые шаги. Одним из самых сладких образов была для меня Бэла. Обычно я смаковала в мыслях те минуты, когда Азамат крадет меня из отцовского дома и я, не в силах сопротивляться, лечу к тому, кто покорит меня и станет моей любовью.

(Кстати, образ горянки Бэлы замечательно подходил мне внешне: у меня была худощавая «мальчиковая» фигура и романтически длинные темные волосы, которые должны были красиво развеваться при скачке на коне. Свое лицо я считала гордым и тонким и прямо созданным для иллюстраций к первой части «Героя нашего времени».)

Меня роднило с Лермонтовым и то, что оба мы выросли в разбитых семьях, а воспитали нас одинокие женщины и книги. Правда, я никогда не считала свою семью увечной, наоборот, благодаря книгам она была на удивление большой, а при том, что мама работала библиотекарем и я всегда забегала к ней на работу после школы, можно сказать, что мы были неразлучной семьей.

Мы были и любящей семьей – мама обожала свою работу, а я обожала читать. Библиотека казалась мне самым фантастическим местом на свете: в небольшом зале собраны тысячи вселенных, в каждой из которых ты – желанный гость. (Вселенными я считала книги, потому что книги были бесконечны: дошел до последней страницы – и вновь открывай любую на выбор и наслаждайся странствием по ровным черным строкам.)

Если верить биографиям, Лермонтов рос одиноким ребенком, я же в любом возрасте мгновенно обрастала друзьями; в этом, пожалуй, было единственное различие между мной и Поэтом. Друзья заводились как-то сами собой: я просто начинала играть со сверстниками в прочитанные истории – книги настолько переполняли меня, что если бы я не могла с кем-то поделиться их содержанием, то, наверное, просто умерла бы от какого-то фантазийного удара или излияния фантазий в кору головного мозга. В детсадовские годы я еще не успела достаточно начитаться, но те, кому «посчастливилось» быть моими одноклассниками, уже не могли спокойно дойти до дома, отсидев уроки, а шли в горы охотиться на пещерного кабана. В третьем классе они также покорно собирались на затерянном среди гаражей пятачке под голубятней и, орошаемые пометом, торжественно приносили нерушимую клятву верности не помню чему. В пятом – строили вигвам на опушке леса и залезали под укрытие веток, пьянея от чувства того, что все мы – одна банда. В седьмом – писали песни, которые мог бы спеть слепой космический бард из рассказа Роберта Хайнлайна. К девятому классу я перестала играть.

В то время меня покорил светлый образ древнегреческой гетеры, созданный Иваном Ефремовым. Несколько месяцев я прямо-таки жила в роли Таис Афинской: ходила по школе с отрешенной, мудрой улыбкой, как посвященная в учение орфиков, вовсю занималась танцами, чтобы не оплошать на пиру во дворце, и досадливо вглядывалась в бывших товарищей по шалашу, не узнавая среди них ни одного македонского полководца. Мальчики по старой привычке продолжали ко мне тянуться, но я не понимала, чего они от меня ждут. Интереса к себе? Но кому, кроме ученых, интересны гусеницы, не прошедшие перевоплощения в бабочку и не блистающие всеми достоинствами своей более поздней ипостаси? Становиться нежной, неотразимой, преданной и желанной я была готова только ради мужчин.

Я никогда не встречалась с отцом (мои родители развелись задолго до того, как я научилась читать), однако мужчин хорошо знала по книгам: они были волевыми, мудрыми, стойкими, смело брали женщин за руку и вели их по жизни. Мужчины не знали сомнений, выбирая правильный путь. Они захватывали, побеждали, подчиняли, и я сочла бы за счастье оказаться в числе пленниц такого завоевателя. Наверное, мальчики не решались брать кого-то в плен на всю оставшуюся жизнь, потому что вскоре они привыкли обходить меня стороной.

Однажды в сентябре (я перешла уже в десятый класс) я зашла к маме на работу, чтобы почитать свежий номер «Студенческого меридиана». Пару лет назад мама сама подкинула мне этот журнал, ненавязчиво намекая на то, что придет пора и мне вливаться в ряды студенчества. И к выпускному классу я уже, не ведая сомнений, текла в заданном русле. Разумеется, я должна поступить в вуз и стать специалистом. А для чего еще созданы женщины? Бывают, конечно, опустившиеся неудачницы, которые оставили мысль об образовании и работе и вернулись к первобытнообщинным ценностям: к загаженным ползункам и сбежавшему супу. Мама и сама могла бы до этого опуститься, если бы много лет назад начала цепляться за моего папу и выполнять бесконечные наказы свекрови, которая словно задалась целью намертво замуровать живую женщину в борще и детских соплях. Но мама выстояла, развелась, отдала дочку в садик и осталась пусть и небольшим, но профессионалом, а значит – Человеком. А перед дочерью лежал еще более светлый путь – высшее образование, которое, возможно, уведет меня из провинции.

Я вошла в читальный зал и привычно направилась к маминому столу. Мама была занята: она заполняла читательскую карточку на нового, стоявшего ко мне спиной посетителя.

– Корнилов Илья Семенович, – повторяла мама вслух, прилежно водя ручкой по бумаге.

– Так точно! – отвечал читатель.

В голосе у него, разумеется, была улыбка, но меня почему-то заворожило то, что он однофамилец знаменитого казачьего генерала. В те первые перестроечные годы Белая армия выступала для моих ровесников в том же романтическом ореоле, что Красная – для старшего поколения. «Господа офицеры, голубые князья…», «Не падайте духом, поручик Голицын…» Мы пели о них, побежденных большевистскими варварами, до искренней дрожи в голосе.