Читать книгу "Во имя земли - Вержилио Ферейра"

I

Дорогая. Сегодня у меня огромное желание любить тебя. И я подумал: буду писать тебе письмо. Но любить тебя хочу не в то время, в которое помню. А раньше, много раньше. Когда свершается все великое. И не говори мне: объясни, почему? Я не знаю. Великое свершается в вечном, а любовь — великое чувство, ты должна знать это. Любовь — как вдохновение, ты должна о том слышать. Или как потрясение. Со мной, похоже, произошло именно это. Или как столкновение небесных светил в бесконечности, о чем мы знаем из книг. А еще, возможно, это время никогда не могло существовать, ведь реально существует только то, что должно существовать. Надо подумать как следует, посмотрим, понимаю ли я это сам. Я начинаю вспоминать то, что произошло, и мне вспоминается твое зримое присутствие подле меня. А потом ты умерла. Ты, должно быть, сочла, что это было слишком, и умерла. Ушла, не знаю куда, и пребываешь там, когда я сейчас тебя вспоминаю. В действительности все произошло не так быстро. Но все, что произошло, произошло случайно и теперь стало вечностью, которая выше этой случайности — понятно ли я выразился? Дорогая. В действительности была наша земная встреча и дети — свидетельство этой встречи, а потом — утрата твоего интереса ко всему, что прежде имело смысл. Я хорошо помню, как это началось. Или как я заметил, что это началось, посмотрим, помнишь ли ты. Вечером мы пошли в кино и, когда выходили, ты сказала: «Самое время нам поужинать». Ты сказала «самое время», и я посмотрел на тебя, стараясь понять природу твоего заблуждения.

— Но, дорогая, мы только что поужинали перед тем, как идти в кино.

И тогда ты посмотрела на меня, усомнившись не в справедливости своих слов, а в справедливости моих. И сказала: «Ты в своем уме?» В своем ли я? Я полагал, что в своем, и тут очевидность обнаружила себя со всей ясностью, как это обычно и бывает в несчастье. Моя настойчивость исчезла, и я умолк. «Мы еще не ужинали, что тебе взбрело в голову?» — повторила ты, когда я уже все понял и не стал ничего доказывать. Но сейчас я не хочу знать ни о твоей смерти, тогда уже предсказуемой, ни когда… — когда что? Не хочу знать ни о чем. Не могу я любить тебя такой, понимаешь? Потому что любить можно только совершенство, иначе любовь теряет свое имя, это что-то уже совсем иное. Лучше бы тебя не стало сразу, чтобы я не мог потерять тебя потом. Все должно было произойти раньше, чтобы ничего не произошло позже. И были исчерпаны все возможности, чтобы не осталось никаких возможностей. Но они остались, теперь все кончено. Боги, как ты знаешь, любят того, кто умирает юным, потому что их единица измерения — абсолют. Это так. И каково, дорогая, заблуждение людей, которые считают себя людьми, будучи увечными, и пребывающими в приюте, куда меня и определили дети, и где я медленно гнию. Что за глупость?! Это не дети, а жизнь! Или что-нибудь непристойное вместо них, не хочу выяснять. Здесь, в этом доме престарелых, я один на один с моим телом. Очень хорошо помню, как мы с тобой были единым существом и собирались создать весь мир, что было нашим долгом. Мы ушли с танцев, не знаю, помнишь ли ты. Была летняя ночь. Мы шли по берегу реки и чувствовали себя гигантами. Хотелось бы узнать сейчас, откуда подобное черпалось. Мы владели всей истиной и поэтому ничего другого не желали. И владели красотой и были довольны, хотя толком не знали чем. Это было чрезмерно, мы чувствовали себя почти богами. То было одно из мгновений, когда все колеблется, все избыточно и на грани самоубийства. Сверхчеловечности в нас не было, но она была приемлемой. Однако мы были невероятно близки друг другу, как никогда потом, и это было страшно. И никого рядом, кто бы нас остановил. Мы пришли с праздника, ты должна помнить. И я любил тебя так исступленно, так грубо. Твоя красота была немного дерзкая, агрессивная, возможно, благоразумнее было бы ее уничтожить, чтобы никакой бог не мог на нее позариться. Возможно, было разумнее ее разрушить, чтобы никто больше ее не увидел, и жизнь обрела простой человеческий порядок. Сейчас я особенно часто об этом думаю, дорогая. Ты была из другой породы живых существ, из другой онтологии,[2]вот что мне кажется сейчас. И как, черт побери, я мог подняться к тебе и на свое несчастье быть гуманным? Все это я думаю сейчас о твоей сущности, отфильтрованной от всякого мусора случайностей. И хотел сказать, каким же теперь я чувствую себя униженным и несчастным от грубости своей натуры. И не смотри на меня своими земными глазами, не смотри. Спи. Не с тобой разговариваю, не слушай. Ты еще возникнешь в нашей с тобой беседе, отдыхай. И будешь владеть своей земной сущностью, сейчас же ты только мое творение. Ведь я мог владеть тобой всецело, дорогая, но было нечто, не предназначенное для меня. Сейчас спросишь: как ты себя чувствуешь? Не спрашивай. Был теплый вечер, мы бродили по берегу реки, не спрашивай. По ту сторону реки стоял лес, очень хорошо помню. И вдруг прилетел ангел, помню прекрасно. Взял нас за руки и отвел туда. Потом мы остались одни, а почему ты засмеялась? Подожди, не совсем так. Тогда твое присутствие сделалось почти невыносимым, и я испугался, потому что я слабый, у меня чувствительная натура.

— А сможешь ли ты быть судьей в конце истории, если у тебя слабые нервы?

Да, у меня нервы слабые, я истерик, это так. Дорогая. Было твое совершенное присутствие, а потом твое ужасающее преображение. Вижу сейчас тебя в своей памяти; легенда и невероятная красота существуют, для этого нет ничего невозможного. Иногда в тишине среди шума листвы — подожди. Я говорил тебе: «Подожди», и мы оба замолкали и вслушивались, когда ничего слышно не было — что же мы слушали? Подумаю. Музыку, нет, нет. Голос вещей, земли. Предположим, голос Бога, что наиболее вероятно, когда нет никакого другого голоса, даже его. Он вещал нам прямо в лицо, мы чувствовали его дыхание. Иногда ты растворялась в воздухе, и я принимался кричать: «Мо-ни-ка!» Потом ты возвращалась очень спокойная и была опять смертной. И я снова тебя любил. Не всегда можно любить, когда хочется, ты должна знать, моя дорогая, все в жизни постигается постепенно. Сколько раз я чувствовал твое телесное присутствие и ничего за ним. Присутствие дерева с деревянным звуком, хоть молотком стучи. И твое отвращение ко всему живому, когда ты забывала о своей божественности, или забывал я, что она у тебя есть. И еще позже, но сейчас я не стану объяснять. Потом была эта история с голосом, в котором звучала злая шутка, но об этом потом. То был определенный момент всеобщего возбуждения, и ты была тоже возбуждена. Не говори, что нет. Была. И, наконец, твоя смерть. Сейчас я в приюте для престарелых, «Дом отдыха» — так он значится на вывеске при входе и в телефонном справочнике. Мне здесь неплохо. Здесь отдыхает много людей, я — нет, не отдыхаю. Но многие не хотят здесь находиться. Дома, в окружении своих собственных вещей они одержимы манией, что живы, и не хотят сюда. Некоторые даже плачут, посмотри, что же это, как не мания. Но «они» — это женщины, а женщине, ты извини, недостает стыдливости. Женщины, похоже, отстали на много тысячелетий, и им должно торопиться, чтобы наверстать упущенное. В обществе как таковом я нужды не испытываю: со мной твой прекрасный образ, когда ты была прекрасной, — нет, не испытываю, — и мое докучливое тело, которого до сих пор не существовало. В свое время дети хотели, чтобы я тебя устроил в приют, но я не допустил. Я тебе этого никогда не говорил, но так было. Особенно на этом настаивала Марсия, которая была склонна насиловать судьбу. «Ты не видишь, что это глупость?» — говорила она.