Читать книгу "Обратная перспектива - Гарри Гордон"

— Антонина Георгиевна, если хотите, сделаем крюк, километров двенадцать, посмотрите на дом хоть издали, с реки… Лёд крепкий, проедем спокойно.

— Не надо, Марсик, — вздохнула Антонина Георгиевна. — Что теперь изменишь.… Будь что будет.

Глава первая

1

За Кимрами в щели автобуса просочилась гарь, химическая, резиновая, пассажиры достали носовые платки и отвернулись в разные стороны, как будто обиделись друг на друга. Тлела городская свалка.

Карл уткнулся в окно и сквозь марево разглядывал жёлтые и голубые волны дыма, пёрышки пламени, прорывающиеся кое-где, и беспорядочную свору обеспокоенных чаек.

С чайками у Карла связано одно из первых разочарований. В детстве, пробираясь на трамвае сквозь колхозные поля, к дальнему таинственному пляжу, где предполагались пугающие синие глубины, коричневые скалы с гулкими пещерами, парящие и реющие альбатросы и небольшие белые, хохочущие от восторга чайки, Карл увидел их, — и альбатросов, и белых, — на чёрной пашне. В развалку, по-вороньи, они переваливались на глыбах чернозёма, рылись в разбросанном навозе, выклёвывали из коричневой жижи червяков цвета морской волны.

Это было двойное унижение, и маленький Карл заплакал.

Унижены были птицы, вольные и гордые, списаны на берег, низведены до чина побирушек и говноедов.

Унижен был Карл, ставший свидетелем такого позора. Как если бы он подглядел одну из заманчивых тайн взрослой жизни, подглядел и ужаснулся.

Тем не менее, полного разочарования не произошло, победила радость жизни, и теперь, оказываясь иногда на берегу моря, Карл с удовольствием смотрел на резких, срывающих пену с волны хохочущих птиц, или на основательных мартынов, треплющих увядшую медузу, понимая, что эти-то и есть настоящие, а прочие — так, добровольные репатрианты, беженцы, перерожденцы, и вообще, — зарекаться не стоит.

Он только что вернулся из Италии, где повидал, кроме прочего, таких беженцев из Восточной Европы.

Украинцы, молдаване, поляки стайками толклись на вокзале Тибуртино, что-то таскали, грузили, заходили, таинственно оглядываясь, за угол и возвращались с подчёркнуто будничным видом.

По вечерам они ели у фонтана, на прохладных мраморных скамейках. Из хрустящих крафтовых пакетов доставалась печёная курица, маслины, иногда, — вяленые pomodori в оливковом масле и, главное, хлеб. Вино было дешёвое, в литровых пачках.

Поужинав, иностранцы стреляли у прохожих сигареты и беседовали на новом, загадочном языке, смеси польского и румынского.

Некоторые из них очень скоро стали патриотами своего места — своего вокзала, своего фонтана. Один западный украинец заставил Карла в благодарность за сигарету, или ещё почему, выпить большую кружку воды.

— Такоi води, як у цьому фоntаnа немаЄ навiть на полонинi, — убеждал он.

Вода действительно была хороша. Но это не удивило Карла, его удивил хлеб. Подыскивая эпитеты, Карл остановился на слове «вкусный».

В Риме Карла с семейством встречали племянники, братья сорока и пятидесяти лет, отъявленные одесситы. Обещали хлеба и зрелищ.

Они ходили, по возможности, парой. В их жестикуляции и манере спорить было нечто такое, отчего их часто принимали за любовников.

В 90-е годы закружило их в водовороте эмиграции, и спустя несколько лет вышли они обновлённые и нагие, из вод Тирренского моря и, подскакивая, прокалывая пятки на морских ежах, плюхнулись в белый песок. Младшего звали мэтр Шланг — в нём постоянно находилось столько спиртного, сколько помещается в метре садового шланга.

Сели в двухэтажную электричку. Предстояло ночевать три недели в пустующем, по сезону, курортном посёлке под финиковыми пальмами и кипарисами.

В электричке братья размахивали руками так по-итальянски, и так по-итальянски галдели, что возник откуда-то человек в униформе, красивый, кудрявый, и вежливо напомнил, что они не в Польше.

… И дело не в двадцати градусах тепла в середине марта и, конечно же, не в голубом небе. И не в цветущей мимозе, совсем такой, как веточка в стакане, но размером с одесскую акацию. И что за мимозой — каменный дом тринадцатого века о двух этажах с черепичной крышей.

Четыре стены, дверь, два окошка, третье наверху. Из дверного проёма на каменные ступени вышел дядька в помочах, с осанкой проконсула. Причём тут дядька?..

Дело в том, что сущностью этой картинки, её целью и причиной был воздух. Он был правдой — полной и единственной. Он являл собой древность и будущее, и настоящее — одновременно. Он и был собственно Временем, — ниоткуда не берущимся, никуда не утекающим. А птичьи свисты, растворённые в запахах, это — в подарок.

Дядька на крыльце долго смотрел на непонятную экспедицию, возникшую на платформе, с чемоданами, квадратными глазами, в тёплых куртках.

— Неореализмо! — подумал дядька и ушёл в дом.

2

Автобус задрожал, остановился и затих. Водитель вышел, отфыркиваясь от дыма, поковырялся в капоте, вернулся в кабину и задумался.

— Всё, приехали, — очнулся он через некоторое время. — Пушной зверёк. Песец.

Пассажиры, матерясь, растворились в дыме, жёлтом и голубом. Карл огляделся. Слева клубилась свалка, справа кладбище разбегалось в поле новыми нарядными могилами. Зацветала черёмуха у кладбищенской сторожки, пахла плавящимся пластиком и тлеющей ветошью. Из сторожки вышел мужик в телогрейке, постоял и скрылся среди могил.

Карл подбросил рюкзак на спине. Ловить попутку здесь было бессмысленно. Никто не остановится. Нужно пройти хотя бы с километр.

Вокруг больших свалок ходит множество легенд и догадок, здесь разворачиваются детективные коллизии, зреют кровавые сюжеты, чего только не пишут… Карл не верил во все эти страсти — кроме тоски здесь не было ничего. Кромешная тоска да ворох серых чаек.

Собирался дождь, свисал вдалеке серыми косицами, в кювете рябила стылая вода. Карл время от времени оглядывался на набегающий шорох машин, безнадёжно поднимал руку.

Свалка осталась далеко позади, но скучно не стало — мусорная струйка текла вдоль шоссе путеводной нитью, путник мог быть уверен, что, следуя ей, он не собьётся с дороги, придёт, куда надо. Пластиковые бутылки, обёртки, пакеты от чипсов, сигаретные пачки…

Карл вспомнил немца из поезда Берлин-Москва. Немец был юный, студент, наверное, и, очевидно, это была его первая заграничная поездка. Целый день он простоял в тамбуре, радовался свободе, благо бригада была российская, и курить не запрещалось, он и курил, и смотрел в окно, и удивлялся — сначала заросшим польским полям, потом грязным скамейкам с затоптанными сиденьями на платформе Варшавы, напряжённо и зачарованно всматривался в партизанские снега Белоруссии, просевшие под апрельским солнцем. В России, сразу же после границы, снега стали белее и суше, а вдоль колеи…