Читать книгу "Голубой дом - Доминик Дьен"

Майя снова включила первую сюиту. В третий раз. Она думала о прошедших временах и о мертвых, с которыми никогда не расстаешься до конца. Об Алене, своем отце. Эти мысли приходили к ней все чаще со времен разрыва с Пьером. Понять ребенка, чтобы понять взрослую женщину… Она верила, что материнство заставит ее почувствовать себя взрослой. Но есть раны, которые никогда не заживают.

Майя натянула свои старые джинсы и рубашку Пьера. Был уже полдень, а она не представляла, чем заняться. Ни сегодня, ни в последующие дни. Совершенно пустое лето — никого, ничего… Она думала о матери, которой сейчас тоже одиноко в ее доме с другой стороны холма, в нескольких километрах отсюда. Но навещать ее сейчас не хотелось. Через несколько дней, может быть…

Она заставила себя поджарить гренки. Осторожно достала брусок масла, купленного на соседней ферме. Больше всего на свете она любила гренки. Музыка смолкла. В большой кухне теперь было сумрачно и тихо. Майя машинально собрала пальцами последние крошки поджаренного хлеба с тарелки, облизала пальцы. Она спрашивала себя, что будет делать все эти дни. Вспомнила фильм Жан-Люка Годара и актрису, имя которой выскользнуло из памяти, — та слонялась по пляжу и повторяла: «Что же мне делать? Не знаю, что делать!» Майя тоже абсолютно не представляла, что ей делать этим летом.

Глава 3

В ДОМЕ вкусно пахло чистотой и Провансом. Киска и Майя натерли воском шкафы и тумбочки и рассовали ароматические подушечки с лавандой между стопками постельного белья, а покрывала слегка сбрызнули духами. Потом выпили чаю в увитой зеленью беседке. Они дружили почти двадцать лет. Киска была прачкой, а летом продавала лаванду и ароматические эссенции в Сариетт и других окрестных деревушках. Майю всегда восхищали ее любовь к жизни и абсолютное спокойствие.

— …Осталось лишь констатировать смерть нашей любви… Нет, никаких явных симптомов не было… Когда мы поняли, что все кончено, было уже слишком поздно… Наш разрыв не был болезненным. Я не чувствую себя ни брошенной, ни преданной. Но, видишь ли, ощущаю бесконечную печаль… Я боюсь будущего. К тому же чувствую себя полной бездельницей.

Майе нравились эти мягкие женские разговоры с произносимыми шепотом признаниями — словно она чуть приподнимала завесу над своей печалью. Позже, когда Киска начала рассказывать ей о Еве, Майя замкнулась в молчании. Любое воспоминание о матери всегда пробуждало в ней глухой гнев, к которому примешивалось чувство вины. Потому что именно эта женщина причинила ей самую сильную боль, а вовсе не муж! Но как избавиться от несчастной любви к матери? Все вместе было трудно вынести.

Киска ушла, и Майя растянулась в шезлонге с деревянными планками. Закрыла глаза. Солнце грело щеки, еще бледные после Парижа. Как хорошо устраивать себе отпуск!

Когда солнце стало слишком жарким, Майя ушла в дом. Окунувшись в прохладу комнат, она почувствовала, как разгорячено ее тело. Она поднялась по белым ступенькам на второй этаж и легла на кровать. Здесь, в полумраке, опершись спиной о подушки, она впитывала в себя атмосферу комнаты. Все осталось прежним со времени ее последнего приезда в Ашбери: кукольный домик, работа мастерицы девятнадцатого века, все так же стоял на столе в центре комнаты. Парадная лестница и паркетные полы с широкими половицами напоминали дома в Южной Каролине. Это была любимая вещь Майи. Если бы у нее не было Ашбери, она бы мечтала именно о таком плантаторском доме.

В глубине спальни стоял резной шкаф восемнадцатого века из розового дерева, покрытого белой патиной, высотой почти до потолка. Прямо напротив кровати висел натюрморт с огромным букетом лилий, придающий белой стене розовато-сиреневый оттенок. Майе нравились вышедшие из моды мягкие тона картины. Они вызывали детские воспоминания о леденцах.

Было время сиесты, освежающей и ободряющей. Все обитатели холма Сариетт закрыли ставни в домах. Снаружи было так жарко, что даже птицы перестали петь.

К пяти Майя поднялась. Движения ее были вялыми, тело еще не сбросило одурманивающих пут сна. В розовом зале наполнила ванну. Она называла ванную комнату розовым залом — это было просторное помещение с каменными стенами, которые от времени приобрели розоватый оттенок. Под окном, чуть приоткрытым, цвел жасминовый куст, и, когда его ветки слегка колыхались от ветра, комната наполнялась ароматом цветов, смешанным с запахом моря.

Майя бросила джинсы на канапе с полосатой обивкой — за многие годы красные полоски выцвели до бледно-розового, кое-где почти бежевого оттенка.

Выйдя в гостиную, она поставила на проигрыватель «Девушку и смерть» Шуберта и сделала звук максимально громким, чтобы слышать музыку, сидя в ванне на львиных лапах. Достала из шкафа чистое полотенце и, как только послышались звуки скрипичного смычка, погрузилась в прохладную воду.

Она думала о Пьере. Десять лет назад он повел ее слушать Шуберта в Венскую оперу. Это был такой романтичный уик-энд! Ребекка и Мари остались у Симона и Ольги, дедушки и бабушки Майи с отцовской стороны. Именно они присматривали за ней после смерти Алена, поскольку ее собственная мать бросила ее на следующий же день — так бросают ненужные вещи во время поспешного бегства.

Сколько раз Майя подавляла гнев, думая о Еве, которая стерла все воспоминания об Алене? Когда Майя начала встречаться с матерью, то каждый раз просила ее рассказать об отце. Но глаза Евы становились пустыми и невыразительными. «Что ты хочешь? Мне нечего рассказывать», — всегда отвечала она.

Дедушка с бабушкой охотно рассказывали об Алене, когда он был ребенком, и никогда об Алене — ее отце. Симон часто с горечью повторял: «Ему было всего восемнадцать, когда твоя мать забрала его у нас! Она его украла, чтобы никогда больше не вернуть!»

Иногда он закрывал лицо руками и тихо плакал:

— Чертова немка! Мало ей было, что они убили шесть миллионов на войне! Ей понадобилось еще убить моего сына!

— Симон! — с упреком говорила ему Ольга. Потом шепотом добавляла: — Ты делаешь малышке больно! Ведь это ее мать! Замолчи!

— Прости! Прости, Майя! Иди ко мне на колени, я расскажу тебе про папу! Про то, как однажды он остриг волосы сестре, как до этого — ее кукле.

— И расскажи еще раз про то, как он отпустил тормоза у машины, а ты его даже не отругал!

— Хорошо, милая. Это ведь твоя любимая история, правда?

Когда Ален умер, Майе было пятнадцать. Родители заставили ее рано повзрослеть. Слишком рано. Вот почему с Симоном и Ольгой, у которых она потом поселилась, Майя так рада была почувствовать себя снова ребенком.

Когда она выбрала пластинку «Девушка и смерть», ей хотелось подумать о Пьере, но вместо этого мысли вновь обратились к матери. Ее злость на Еву была такой сильной, что заглушила все печальные воспоминания. Майя вздохнула и посмотрела на свое слегка расплывшееся тело. Она чувствовала себя старой. Ей казалось, что под водой — всего лишь вялая плотская оболочка, уставшая и уже не способная испытывать никаких желаний. «Я просто тело, лишенное всяких чувств. Мне уже сорок четыре года! Я чувствую себя старой и молодой одновременно. Интересно, что я скажу, когда мне будет шестьдесят? То же самое? И до каких пор это будет продолжаться? Когда мы перестаем верить, что еще молоды?» Словно для того, чтобы разгладить и подтянуть кожу, Майя провела влажными руками по напряженному лицу.