Читать книгу "Русскоговорящий - Денис Гуцко"

Окружающие любят порасчленять его: «Значит, ты не грузин? Папа-мама оба русские? Хм!» Почему именно, он не знает, но многим противны такие как он, русские с акцентом. Он в растерянности. Год назад он приехал в Россию за высшим образованием, поступил на геофак в Ростовский университет и отучился там курс. А теперь вот исполняет почётную обязанность каждого советского гражданина. И в общаге, и в казарме Митя чувствует себя чужаком — даже с теми, кто с ним дружит. С ним дружат как с чужаком. Как с иностранцем.

Нужно что-то делать. Доказывать, что ты не верблюд — работа рутинная, требующая системы. В первую очередь Митя учится скрывать свой акцент. И выглядеть таким русским — уж р у с с е е некуда. Ой ты гой еси, знаете ли, так вас и разэтак! Всё сложно как в дневнике шизофреника: от слова «зёма», обращённого к нему, делается хорошо и уютно, но слова́ «чурка», «черножопый», «косоглазый», «нерусь», — произнесенные в его присутствии, вгоняют его в краску.

Майор Хлебников, по-наполеоновски заложив руки за спину, ходит взад-вперед, цокает подковками. Когда отходит далеко, погружается в тень, тонет. Возвращаясь, появляется по кусочкам, островками, будто всплывает. Наверное, в обширном майорском животе урчит и мяучет точь-в-точь как в животах солдатских, холодными мешками повисших на рёбрах.

Спать. Есть. Но главное — спать. По-настоящему, лёжа. А потом чего-нибудь поесть. Маслорезы… Все ненавидят маслорезов. Они проделывают какой-то трюк с дозатором, и цилиндрик масла получается полым. Сволочи-маслорезы спят сейчас в своих тёплых каптерках. Спать.

Митя боится этого армейского отупения. Он давно уже всё понял: для чего катать квадратное и носить круглое, зачем набивать тапками кантик на постели, зачем в бане холодная и горячая вода льются по очереди и никогда одновременно, зачем косить траву вдоль бордюров сапёрными лопатками, зачем блистающий стерильным санфаянсом туалет запирают на амбарный замок, а они бегают по нужде в поле, к деревянным кабинкам со щелями в ширину доски.

Однажды Митя подскочил среди ночи, разбуженный пустотой. Пустота неприятно холодила голову. Какая-то чужая, клочковато стриженная, она сидела на шее невесомая, как мыльный пузырь. Вторая рота сопела и стонала во сне, а Митя слушал и ждал хотя бы одной, самой тусклой мысли.

Подошел дневальный.

— Судорога?

— Что?

— Судорогой ноги сводит?

— Нет, ничего, не ноги. Нормально.

Пустота, наконец, лопнула.

Скорее! За что-нибудь ухватиться, подумать о чём-нибудь из нормальной жизни… И вспомнился почему-то престарелый плешивый павлин во внутреннем дворике Дворца пионеров, что на проспекте Руставели. Павлин работал натурщиком в кружке «Юный художник» и выглядел так, будто ненавидел эту свою работу каждой ворсинкой каждого своего пера. Перьев, правда, оставалось немного. Юные художники всякий раз, оставаясь без присмотра, норовили выдернуть по пёрышку-другому.

Митя решил сражаться за свои мозги, каждый день о чём-нибудь думать. О чём угодно. Хоть о павлинах. Или о страусах.

И перья страуса склонённые

Упор лёжа принять!

В моём качаются

Делай р-разз!

мозгу. И очи

Делай д-дваа!

синие, без…

И всё-таки, сидя на холодном железе посреди смазанных рассветных теней, он уныло признаёт своё поражение: «Они своего добились, я — солдат».

— Может, учения?

— А почему по тревоге?

— Ну, такие учения. Неожиданные.

— Ты видел их рожи? Какие на … учения?

Комбат проходит в нескольких метрах от колёс, можно спросить его: «Товарищ майор, куда нас везут?» Но… сидя, сверху вниз? Спрыгнуть перед ним на асфальт, вытянуться по стойке смирно? Можно спросить потихоньку у водителя: «Зёма, куда едем?» Но водитель — дембель с постоянки, и воротит от них нос.

Их забирали перед самым ужином. Жёлтенький армейский чай дымился в жбанах с корявыми надписями «чай, такая-то рота». Цилиндрики масла выстроились на подносах. Противни с жареным минтаем стояли стопкой под специальной охраной старшего по раздаче.

Вторая рота томилась перед витражами столовой, ожидая, когда лающие сержантские голоса скомандуют зайти. Но пролаяли совсем другое: «На прааав-во, к расположению бег-гом м-марш!». И вторая рота затопала прочь от благоухающей жареным минтаем столовой, перебрасываясь набегу тревожными репликами: «— Что за хрень? — А жрать когда?»

Уходить из столовой не поев, было делом в общем-то привычным. Потому что приём пищи в пехотной учебке Вазиани — лотерея: одному повезёт в обед, другому на ужин. Трижды в день начинается розыгрыш.

— Взвод, с первого (или с третьего) отделения в колонну по одному пройти в столовую для приёма пищи.

Полная формула. Часто обходятся сокращённым вариантом или жестом, напоминающим отмашку на старте. Курсанты сыплются в двери столовой как шары «Спортлото» в барабан. Суть в том, с какого отделения — первого или третьего — начали двигаться. Те 10–15 человек, то есть половина взвода, что окажутся у раздачи первыми, поедят наверняка, остальные…

Сержанты войдут важно и медленно, важно и медленно сядут за накрытый для них стол. Культурно съедят то, что им есть не в западло: масло, рыбу, яйца. Каши-борщи они не едят. Съели, утёрлись платочками. Ганиев и вовсе носит в кармане салфетку — сомнёт и бросит в тарелку… как в ресторане. Сука! Поднимаясь из-за стола, кто-нибудь из сержантов крикнет:

— Взвод! Закончить приём пищи, выходи строиться перед столовой!

Полвзвода успели разве что понюхать эту самую пищу. Кто-то шёл с полным подносом по проходу, кто-то так и не добрался до заветных жбанов. Некоторые умудряются сжевать на бегу хлеб с маслом. Отдельные удавы-рекордсмены умеют в несколько секунд разломить кусок минтая, выковырнуть хребет, проглотить рыбу, проглотить бутерброд и следом пару-тройку ложек пшёнки. Можно, конечно, вдавив масло в хлебный мякиш, спрятать такой бутерброд в карман, чтобы съесть потом. Но строй иногда обыскивают:

— Взвод! Вывернуть карманы!

Если найдут, взвод побежит на тактическое поле, сдавать норматив «пятьдесят метров по-пластунски». И тут уж труднее будет как раз-таки поевшим. Лотерея!

В общем, ели в Вазиани от случая к случаю. Но чтобы вот так, развернуть и увести от столовой…

Рота выстроилась перед четырёхэтажной коробкой казарм. В ярком окне штаба как плавники во взбаламученном аквариуме кружились погоны, погоны, погоны. Телефоны начинали трезвонить сразу, лишь только трубка ложилась на рычаг.

— Так точно. Готово. Так точно. Никак нет.

Сержанты ходили за офицерами и шептались в сторонке. Было приятно видеть их жалкие лица. Видимо, что-то очень серьёзное сдуло с них круглосуточную мраморную мужественность.