Читать книгу "М7 - Мария Свешникова"

Сабина несколько минут послушает, а потом пройдет мимо, не поднимая глаз, аккуратно переступая лаковыми лодочками с одной ступеньки на другую.

В одной из квартир высотки будут отмечать день рождения. На него пригласят почти весь класс, за исключением двоечника Овсенова, но с ним никто не ругался и бойкотов не объявлял. Простое подозрение на ветрянку ― ничего личного. Спустя три миски оливье все распределятся по интересам ― треть отправится играть в приставку «Денди», а оставшиеся поделят местность ― кислотники останутся в комнате слушать рейв, а на лестнице начнут распевать «Крематорий» под гитару.

* * *

Не то чтобы Катя любила «Крематорий», но она точно на дух не переносила рейв и транс, а кислоту любила исключительно аскорбиновую. Носила джинсы и майки с надписями, красила ногти в черный и синий цвета, а по праздникам заплетала много-много косичек. «Интеллигентка хренова», ― мелькнуло у Кати в голове, когда девушка в сером безликом плаще, затянутом на талии, с толстой пачкой нот подмышкой прошмыгнула мимо поющих вниз. «Компанейская шлюха», ― подумала Сабина, поймав затылком внимание Кати.

Катя до сих пор грезила чизбургером и хотела разучиться мечтать. А боялась редко ― разве что контролера Жернова П.К., тот однажды отвесил ей подзатыльник за безбилетную езду, и учительницу химии, Анну Ивановну. Та почти сразу за контролером задалась целью вытянуть бунтарку с черными ногтями на золотую медаль, приносила ацетон, просила одуматься. Катя слушала Ника Кейва, ненавидела гриндерсы, читала Кена Кизи и Чарльза Буковски, иногда Довлатова, а когда никто не видит ― Цвейга и Бунина.

Сабина, поймав на себе взгляд пенсионерки, заходящей в подъезд после прогулки, впервые почувствовала себя той самой шлюхой в маленьком уездном городке. Когда мужик в лифте запустил свою потную ручонку ей под блузку с широким кружевным воротником, ей вдруг сразу подумалось: «Все об этом узнают, меня засмеют, а потом накажут». Сабину смущал не сам факт, а возможность его огласки. «Ненавижу!» ― прошипела она, открывая тяжелые деревянные двери высотки. Как вдруг что-то сладкое брызнуло на нее с асфальта.

В нескольких шагах, возле серебрящейся лужи, заляпанной инеем словно краской, лежал огрызок яблока с целым, не поранившимся при падении, черенком.

Огрызок выбросила сквозь форточку Катя ― уж слишком липкими становились руки, а репертуар песен все больше соответствовал ее вкусу: все пели с хрипотцой, в горле саднило, струны натягивались и дрожали, не в такой же момент идти до мусоропровода.

Сабина подняла глаза и в окне лестничного пролета заметила «компанейскую шлюху» в черной майке. Она махала рукой и знаками извинялась за огрызок. «Прости меня...» ― послышалось с четвертого этажа. Сабина послушно кивнула, но лица девушки так и не запомнила. Больше они с Катей уже не встретятся взглядом, не перекинутся и словом, никогда не вспомнят об этих столкновениях на перекрестке судеб, однако сломают друг другу жизнь. Палач как жертва. И жертва как палач.

Иногда трагедия не требует фашистских изуверов, достаточно просто женщины, неразделенной любви к своему отцу и поисков его в случайных встречных.

* * *

Палача выберут через десять лет. Жребием судьбы.

Из-за серого панельного дома в промышленной части города выползет, аккуратно расправив лучи, как горделивый гриф, солнце и прошепчет миру: «Да будет свет! И будет хорошо!» Только вот гарантий не оставит в письменной форме, что в этом «хорошо» останется кто-то из них.

И день придет, расположится уверенно на дороге жизни и осветит маслянистыми лучами засмоленный город. День не делит людей на хороших и плохих, не берет взяток и дарит солнце и свет миру целиком без частностей и условностей: кухарке, которая в теории могла бы управлять страной, физруку, на практике имеющему возможность возглавить партию, и самым обычным людям, которые отображаются на карте мира маленькими, сумбурно передвигающимися точками, исчезновение которых не меняет ничего в скромном и автономном явлении «жизнь».

Одна из тех, о ком шла речь в начале, с остывшим сердцем и оледеневшей душой, как бродячая псина, оторвавшаяся от стаи, заскулит под дверью, за которой ее никто никогда не ждал. Это место будет именоваться домом.

Ее будет пронзать ненависть к матери, одиночество, страх темноты и серебряных ложек с незнакомыми инициалами далеких предков, будет передергивать от широких гардин, шумно качающихся под натиском ветра, протирающих полами паркет. Она учует запах хлорки, доносящийся с лестничной площадки, перед глазами сразу нарисуется Люся из школьной столовой, которая заставляла окунать дряхлые ошметки тряпок с расползающимися волокнами в пахнущий хлоркой таз, отжимать, стряхивая что-то похожее на блевоту, и протирать этим столы после завтрака. Тошнота подступит к горлу, она прыгнет в машину и решит первый раз в жизни сказать «Я тебя люблю» в надежде на спасение и новую жизнь.

Она возложит все свои чувства, мечты и страхи, как несчастную жертву, приглянувшуюся эгоистичному жрецу, на алтарь ― к ногам мужчины. А он, скупой на эмоции, разумный и, по собственному мнению, человечный, босыми ногами раздавит все, как виноградную жижу, сочащуюся сквозь пальцы в гранитном лагаре.

Мужчина не заметит. Он просто ничего не заметит и не ощутит, когда, сидя на застекленной лоджии серого панельного дома, откроет вечернюю банку пива с хлопком и алюминиевым скрежетом, со смаком закурит, иногда поглядывая на далекую, но все равно родную женщину, смиренно листающую книгу на старой софе. Он не почувствует, что видит эту немую семейную сцену в последний раз, что больше их дыхания не будут бродить по одной квартире, иногда согревая замерзшие кисти. И зачем-то возьмет трубку, когда ледяным дыханием его разбудит телефон.

Холодная душой попросит один разговор. Он придумает нелепое оправдание для жены, соберет с консоли из карельской березы мелочь на сигареты, демонстративно не возьмет ничего, кроме телефона, и спустится в закат. Сядет в машину, раздастся вопль. Она будет кричать «Я тебя люблю» и жать на педаль газа, а он, сколько станет возможным, будет отмалчиваться. В какой-то момент останется лишь скольжение по торговому пути от Москвы до Китая, а указатель «М7» тревожно отразится в зеркалах, напоминая, как далеко они зашли.

Трасса давно накропала имена тех, кто свернет с пути.

* * *

Небольшая темно-серая машина, которая, если бы не горящие, как глаза филина, фары, сливалась бы с асфальтом в единое серое месиво, сохранит в себе мысли. Женщина будет перебирать в голове скороговорки ― те, что родом из детства. Вспомнит Сашу, поедающую сушки на шоссе, колпаки, что сшиты не по-колпаковски, покосится на колокола храма Преображения Господня, выглядывающие на М7 с Леоновского шоссе, и снова начнет шевелить губами, сожалея об украденных кораллах и кларнете. Как просто выговорить Карла и Клару, как трудно сказать «Я тебя люблю».

Вот-вот машина пробьет ограждение и с воем разодранного железа и пластика рухнет в кювет. Все произойдет за секунду, женщина решит проститься с холодом и стать свободной, улыбнется и выкрутит руль на восток. Жаль, что у воспоминаний нет замедленной съемки ― только обрывки, вспышки, голоса.