Читать книгу "Иногда промелькнет - Валерий Попов"

Мы весело толкаемся, сопим — интересные, весёлые отношения, приятно, оказывается, быть рядом с каким-то другим человеком, не тобой! Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь и проводит на стекле тонкие линии, рисунок её затейливее, в нём вмещается больше.

— А давай, — уже заранее ликуя от предчувствия торжества, сценического успеха, говорю я, — ты дашь мне гвоздь, а я тебе палец!

Мы смеёмся, мы отлично уже понимаем друг друга. Три года мне — два сестре? Четыре мне — три ей? Пять мне — ей четыре? Трудно сказать, да и неважно. Важно вспомнить, и снова почувствовать счастье от первого всплеска, первой игры ума, от предчувствия главного и бесконечного наслаждения, предстоящего тебе.

Окна гаснут, вместе с темнотой вступает холод, мы слезаем с подоконника — какие белые, широкие, удобные были раньше подоконники! — сползаем вниз, на длинные, чуть шершавые половицы, и вот уже сидим, вытянув в блаженстве лица к открытой дверце печки, видя пробегающие по ощерившимся лопнувшей корочкой поленьям сизо-бордовые волны, ловя струи жара, накаляющие щёки и лоб!

И ещё одно счастье — и, может быть, первое ясное ощущение отца, — отец, весело сопя после холода, входит в комнату, и дружески пощекотав наши макушки, со стоном усталости и наслаждения прижимается спиной и распухшими от холода ладошками к голой, круглой, гофрированной поверхности печки, и застывает, закинув голову.

Тепло и радостно от взаимопонимания, от единства ощущений с таким большим, высоким отцом, любящим тебя, и от радостного, неясного ещё ощущения: да, много приятного приготовила тебе жизнь, если даже сейчас, в самом начале она дарит так щедро.

И — ещё наслаждение, — ранним утром, в комнате, озарённой красноватой, цвета луковой шелухи, зарёй, вдруг вспомнить, что вчера с вороватым ликованьем зачем-то бросил в огонь пузырёк от лекарства. Зачем? Была какая-то догадка, толчок — предчувствие какого-то чуда, и — сбылось! В тёплой, очень лёгкой серой золе (легче золы я потом ничего не встречал) — нащупываешь почему-то клейкий бок пузырька, — сердце прыгает — что-то произошло, вытаскиваешь пузырёк, — и с ликованьем видишь, что привычные, неподвижные свойства мира изменились — всегда твёрдое и холодное стекло стало липким, мягким, — можно вминать, перекручивать его, — чувство власти над материей, ощущение сладких возможностей физической работы наполняет тебя. Я торопливо кручу, вминаю, леплю — с каждой секундой это становится всё тяжелей, материал быстро застывает, берёт реванш — но сделано немало — пузырёк не узнать! Потом он долго хранится у меня в потайном месте, под кроватью, иногда я, когда никого нет, с тайным упоением засовываю руку туда, постукивая острыми теперь краями, перекатываю его.

В какой-то момент я забываю о нём, и так получается, что при перестановке летом со смутным воспоминанием гляжу на пушистый комок пыли на полу, собравшийся у какого-то очень волнующего, но забытого предмета.

Жизнь моя разбегается в ширину. Выясняется, что мир полон тревоги, но в бесконечности, беспредельности его имеется и радость.

Местность вокруг меня — овраг — и за ним дома, снова — овраг — и за ним снова дома, стоящие повыше, и снова овраг, и снова дома повыше предыдущих, и, ясное дело, видимые поменьше, но видимые, и ещё такой же ряд, и ещё. Я всматриваюсь в эту слепящую даль не просто так, а потому, что существую уже не один, а с другими, потому что стою уже в толпе среди других, но не чувствую с ними родства, а наоборот — отчуждение. Я знаю, что если они заметят и услышат меня, то обрушат на меня презрение, потому что все они, стоящие небольшими возбуждёнными группками по нашему земляному утоптанному двору, все видят то, что не вижу я. Они видят среди жёлтых туч в страшной дали, за четвёртым оврагом, воздушный змей, запущенный нашим дворовым гением в недосягаемую почти бесконечность, в дальнее небо, которого достичь, кажется, невозможно — а он достиг. Кто именно он, понять сразу не так легко, он так же небрежно и неприметно стоит со всеми, и в этой его неприметности высшая гордость: он скромно стоит со всеми, как все, а между пальцами дёргается и режет невидимая почти, упруго живущая нить, соединяющая одного его с бесконечностью. На мгновение оторвавшись от бесконечности, быстро утерев ладонью слезящиеся глаза, я, быстро и воровато поглядывая на группки, пытаюсь понять: кто же он? Но увидеть его нельзя, его знают только самые приближённые, а с виду он, как все, зачем ему ещё выделяться внешне, если он внутренне сейчас выше всех? Как говорит моя бабушка (её голос уже явственно звучит рядом) — «смиренье паче гордости». Шарю взглядом по группкам (без точного, мгновенного до-логичного понимания вещей нет искусства), и с трепетом и содроганием вдруг мгновенно понимаю, почему совсем невысокий паренёк лет четырнадцати почтительно окружён четырьмя почти взрослыми верзилами, — и пронзив тайну влёт, поспешно отвожу глаза: по дворовым нормам — я это чувствую — тайна эта слишком возвышенна, имею ли право я, который тут — никто, прикасаться к высокой тайне?

— Десятую катушку уже разматывает! — катится сверху вниз почтительный шёпот.

Не зная ещё таких слов, узнав это слово значительно позже, лет через двадцать, я, тем не менее, чётко вдруг чувствую, что передо мной — иерархия, сложившаяся, может, лишь на время, но очень чёткая и жёсткая. От тех, кто знает самого, ниже идут те, кто знаком с теми, кто знает самого, дальше идут те, кто «запросто» или «вась-вась» с Лёхой, который живёт в одной квартире с Тимуром, который как равный пару раз на глазах у всех беседовал с самим Борисом, который и т. д. По лицам — самодовольным, но тайно взволнованным, я вижу, что все здесь считают себя причастными к системе или стараются показать, что они причастны. Быть вне её — позор, и я ощущаю это, хотя виду не подаю, но с тоской чувствую, что все как-то проникли в систему, а я в неё не проникну никогда. Чувство отчуждения и одиночества навсегда пронзает меня, я вдруг чувствую, что всегда буду один. Печальней и (почему-то) — слаще этого момента долго не было у меня. Снова воровато утерев слезу (уже другого свойства, чем раньше), я опять честно устремляю взгляд в небо — ведь решается моя жизнь, — все же видят, а я нет! И вот наконец, вижу очень далеко и очень низко, в самом низу, квадратную очень глубокую чёрную дырочку в плоской жёлтой декорации заката.

— Вот он! Я вижу! — ликующе восклицаю я, и становлюсь ненадолго центром внимания, но внимания ласково-презрительного. Вот дурачок, только что увидел то, что давно уже видят все! А кто не видит — не признаётся в этом. Нашёлся дурачок.

Репутация дворового дурачка, горячо выкрикивающего то, что и шёпотом-то говорить нельзя, пристала с этого момента ко мне надолго, если не навсегда. Никогда уже не попасть в компанию, где знают, как себя вести и что говорить, всегда я буду отдельно — с горечью (и какимто счастьем) почувствовал я.

Не помню (и почему-то не хочу вспоминать), в каком году это происходит, сколько мне лет… Считаю, что ход годов — это загадка, обман… Жизнь на самом деле не меняется, и то, что ясно тебе теперь, было ясно и сразу — может быть, ты просто названий не знал того, что уже было в твоей жизни тогда.

Но — на всякий случай — скажу, что всё это происходило ранее шестилетнего возраста, поскольку в шесть моих лет мы с этого двора (и из Казани вообще) уехали.