Читать книгу "День саранчи - Натанаэл Уэст"

— Веди себя прилично, гастролер. Если тебе здесь не нравится, вали откуда пришел. Но сначала я расскажу тебе одну притчу — наш, можно сказать, фольклор. Тебе эта история придется по вкусу. Только не принимай ее на свой счет, договорились? Называется история

Нежданная встреча

Путешественник, приехавший в Тиану[7]на поиски мудреца Апполония, увидел, как в задний проход какого-то человека вползает змея.

— Прости меня, — сказал путешественник, приблизившись, — но только что змея заползла к вам в… — И он показал пальцем на то, что не посмел назвать.

— Да, сэр, она там живет, — последовал несколько неожиданный ответ.

— В таком случае вы, надо полагать, тот самый человек, которого я ищу, философ-святой, Апполоний из Тианы. Вот рекомендательное письмо от моего брата Джорджа. Можно взглянуть на змею? А теперь — заглянуть к вам в анус. Превосходно!

— Превосходно! Превосходно! — подхватил Бальсо последнее слово рассказа. — Настоящая старинная притча! Считайте, что я вас нанял.

— У меня и другие истории есть, — похвастался гид. — Буду их тебе рассказывать по ходу дела. Слышал ли ты про Моисея и Терновый Куст? Как пророк упрекнул Куст в болтливости: «Болтаешь вздор, а не видишь, что горишь огнем», и как куст, набравшись наглости, возразил: «Терновый Куст, чтоб ты знал, хоть и горит огнем, но не сгорает»[8].

Эта история понравилась Бальсо куда меньше, чем предыдущая; собственно, она ему совсем не понравилась, однако он решил, что не будет больше прерывать своего провожатого, и, взяв его под руку, втиснулся в толстую кишку. Гид молол языком не переставая, и они сами не заметили, как прошли почти всю кишку до конца. К несчастью, когда они подошли к тому месту, где кишка выпирала за стенку желудка, Бальсо не выдержал и, не веря своим глазам, закричал:

— Ну и грыжа! Вот так грыжа!

Гид пришел в такое бешенство, что потерял дар речи, однако Бальсо отговорился тем, что особенности ландшафта в виду не имелись.

— Г-р-р-р-ы-ж-а, — проговорил он нараспев. — Какая жалость, что такие красивые слова, как «грыжа», из-за детских ассоциаций и нелепых предрассудков не могут использоваться в качестве имен. Грыжа! Какое было бы красивое женское имя! Грыжа Грош! Парез Паркинсон! Паранойя Пунц! Насколько приятнее звучат (а благозвучие для имени самое главное) эти имена, чем, скажем, Вера Вейсман или Надежда Натансон.

Но Бальсо вновь просчитался.

— Эй ты! — вскричал гид дрожащим от возмущения голосом. — Я, к твоему сведению, еврей, и, когда разговор касается еврейской темы, считаю необходимым об этом напомнить. Я еврей! Еврей!

— Ты меня неправильно понял, — возразил Бальсо. — Лично я против евреев ничего не имею. Более того, я восхищаюсь евреями, это исключительно бережливая нация. Среди моих близких друзей немало евреев.

Видя, что гид безутешен и верить ему не желает, Бальсо решил процитировать высказывание Чарльза Монтегю Даути[9].

— Семиты, — отчеканил Бальсо, — сродни человеку, который сидит по уши в клоаке, но глаза которого устремлены в небеса.

После того как Бальсо удалось наконец успокоить гида, он попытался угодить ему еще больше, сказав, что великолепный туннель потряс его до глубины души и он был бы рад провести в нем остаток дней, прихватив с собой лишь несколько любимых трубок и книгу.

Гид воздел руки к небу одним из тех красноречивых жестов, какими так славятся потомки древних римлян, и воскликнул:

— Что есть в конечном счете искусство? Не могу не согласиться с Джорджем Муром. Искусство — это не просто природа, а переваренная природа. Искусство — это возвышенное испражнение.

— А Доде? — поинтересовался Бальсо.

— О, Доде! Доде, c'est de bouillabaisse[10]! Вот что говорит по этому поводу тот же Джордж Мур: «Какая мне разница, если за «La Source» Энгра[11]пришлось заплатить добродетелью шестнадцатилетней девственницы». Так вот…

— Пикассо говорит… — вставил Бальсо. — Пикассо говорит, что в природе нет такого понятия, как ноги…[12]Спасибо, что столько всего показали. Мне пора.

Но улизнуть Бальсо не удалось.

— Минуточку, — сказал гид, ухватив его за воротник. — Ваша реплика более чем справедлива. Нам следует говорить о творчестве, а не о творцах. Пожалуйста, объясните, какой смысл вы вкладываете в слова испанского мастера.

— Моя точка зрения… — начал было Бальсо, но гид, не дав ему закончить, заговорил снова:

— Если вы готовы признать существование точек, то заявление о том, что в природе нет ног, несостоятельно, ибо, по сути своей, оно основывается на том, что точек не существует. Высказав эту мысль, Пикассо становится на сторону монизма в извечной борьбе сторонников Единственности и Множественности. Не случайно ведь задавался вопросом Джеймс[13]: «Реальность существует дистрибутивно или коллективно — в форме каждых, всяких, любых, или же только в форме всего или целого?» Если реальность единична, тогда в природе нет ног, если плюралистична, их очень и очень много. Если мир — это единое целое (под природой Пикассо понимает все, что является частью одного и того же), то в нем нет ничего, что бы начиналось или кончалось. Только когда предметы приобретают форму каждых, всяких, любых (то есть когда они конечны), у них есть ноги. Ноги ведь, по определению, конечны. Больше того, если все едино и не имеет ни начала, ни конца, значит все есть круг. У круга нет ни начала, ни конца. У круга нет ног. Если мы предположим, что природа — это круг, стало быть, в природе нет ног. Только не сводите эту мысль к чистой мистике. Бергсон…

— Сезанн говорит: «Все в природе стремится к сферичности». — И, сделав это заявление, Бальсо предпринял еще одну, отчаянную попытку ретироваться.

— Сезанн? — Гид по-прежнему крепко держал Бальсо за воротник. — Сезанн прав. Мудрец из Экса…

Но тут Бальсо все же вырвался и убежал.