Читать книгу "Железный занавес - Милорад Павич"

— Телевизор, — ответил я ей. — Или, иными словами, окно в тот мир, где пользуются математикой, которая отличается от твоей.

— Как это? — спросила она.

— Очень просто, — сказал я, — механизмы, самолеты и машины, созданные на основании твоих квантитативных математических расчетов, опираются на три элемента, которые абсолютно не поддаются исчислению. Это: единица, точка и настоящий момент. Только сумма единиц составляет количество; единица же никакому исчислению не подлежит. Что касается точки, то ввиду того, у нее нет никаких параметров — ни ширины, ни высоты, ни глубины, — ее нельзя ни измерить, ни сосчитать. Правда, мельчайшие частицы времени имеют свой общий знаменатель — это настоящее мгновение, но оно тоже лишено квантитативности и не поддается измерению. Таким образом, основные элементы твоей квантитативной науки представляют собой нечто, что но самой своей природе чуждо квантитативному подходу. Как же тогда верить такой науке? Почему механизмы, созданные по меркам всех этих квантитативных заблуждений, так недолговечны, почему живут в три или четыре раза меньше, чем люди? Посмотри, у меня тоже есть белый «буффало». Только он сделан не так, как твой, спрограммированный в Лейланде. Проверь, каков он, и ты убедишься, что кое в чем он превосходит твой.

— Он ручной? — спросила она с улыбкой.

— Конечно! — ответил я. — Давай, не бойся.

Она погладила большого белого быка, привязанного у дверей, и медленно взобралась ему на спину. Я тоже сел верхом на него, спиной к рогам, и, глядя на нее, пустил быка вдоль моря так, что двумя ногами он ступал по воде, а двумя другими по берегу. Поняв, что я ее раздеваю, она в первый момент удивилась. Ее одежда, предмет за предметом, падала в воду, а потом и она стала расстегивать мою. Вскоре она уже скакала верхом не на быке, а на мне, чувствуя, что я становлюсь в ней все более тяжелым. Бык под нами делал то, что должны были делать мы, и она перестала различать, кто доставлял ей наслаждение — он или я. Сидя верхом на двойном любовнике, она видела сквозь ночную темноту, как мы проехали мимо рощи белых кипарисов, потом мимо людей, которые собирали на берегу росу и камешки с дыркой, потом мимо других, которые разжигали костры, чтобы сжечь на них свои тени, мимо двух женщин, кровоточащих светом, мимо сада длиной в два часа, где в первый час пели птицы, а во второй час спускался вечер, в первый час цвели фруктовые деревья, а во второй час ветры навевали снег. Потом она ощутила, как вся моя тяжесть перешла в нее, а пришпоренный бык резко повернулся и понес нас в море, отдавая во власть волн, которые должны были отделить нас друг от друга…

* * *

И все же она ни слова не сказала мне о своем открытии. Осенью она принялась готовиться к дипломному экзамену, и, когда я предложил ей заниматься вместе, она ничуть не удивилась. Как и раньше, мы зубрили каждый день от семи утра до завтрака, а потом до половины одиннадцатого, но теперь она уже не обращала внимания на то, хорошо ли я усваиваю материал, а я оставался у нее и после половины одиннадцатого, чтобы провести с ней полчаса без книг. В сентябре она сдала дипломный экзамен, и то, что я не пришел сдавать его вместе с ней, не стало для нее неожиданностью.

Неожиданностью стало то, что с тех пор она меня больше никогда не видела. Ни в тот день, ни в следующий, ни в последующие недели, ни в одну из дальнейших сессий. Никогда. Она удивилась и решила, что ошиблась в оценке моих чувств. Однажды утром она сидела в той комнате, где мы занимались в течение нескольких лет, и ломала голову, пытаясь додуматься, в чем же все-таки дело, и вдруг ее взгляд случайно упал на веджвудский чайный сервиз, который после завтрака остался стоять на столе. И тут она все поняла. Ежедневно в течение долгих месяцев, прилагая огромные усилия и теряя массу времени и сил, я занимался с ней только для того, чтобы каждое утро получать горячий завтрак — единственную пищу за весь день. Поняв это, она задала себе еще один вопрос. Возможно ли, что на самом деле я ее ненавидел?

* * *

Ну и под конец надо исполнить то, что было обещано в самом начале: дать имена героям этой повести. Если читатель не догадался сам, то вот и ответ на загадку. Мое имя Балканы. Ее имя — Европа.

Чересчур хорошо сделанная работа

Есть очень много материальных подтверждений того, что зять византийского императора Андроника II Палеолога, сербский король Стефан Урош II Милутин Святой, за сорок лет своего владычества (1281–1321) построил сорок церквей — каждый год по одной. Одна из этих сорока церквей была воздвигнута около 1299 года, когда Палеологи, потерпев поражение в войне с Милутином, решили заключить мир с Сербией и породниться с королем, для чего дали ему в жены пятилетнюю византийскую принцессу Симониду, дочь императора Андроника. Биограф сербского короля, поэт Даниил Печский, свидетельствует в 1332 году, что Стефан «в самом Царьграде, на месте, называемом Продром, поставил божественную церковь». Церковь была посвящена святому Иоанну Предтече της πετρας, а рядом с ней король повелел поставить «многие дивные и прекрасные палаты и построить ксенодохии (странноприимные дома) или же больницы»[1]. В монастыре на Продроме, где король собрал самых известных врачей и обеспечил их всем необходимым, лечили также и глазные болезни. В 1315 году здесь некоторое время находился на лечении престолонаследник — Стефан Дечанский, который, после своей неудачной попытки свергнуть отца с престола, был ослеплен и сослан в Константинополь.

Так было положено начало знаменитой глазной лечебнице на Продроме.

Великий византийский дукс Алексий Апокавк был убит 11 июня 1345 года при посещении темницы, в которой были заточены его противники; гражданская война, начавшаяся в империи в 1341 году, захватила и Константинополь. Сельджуки грабили окрестности столицы, в самом городе царил голод. Как раз тогда в сербский монастырь на Продроме попал десятимесячный мальчик, один из тех беспризорных, едва живых детей, которых так много было на улицах города. Монахи давали ему жеваный хлеб и вино, а по воскресеньям и по праздникам выносили в притвор церкви Святого Иоанна Предтечи, где под иконой Богородицы Млекопитательницы его кормили странницы и нищенки, наделенные грудным молоком. Но ребенок не поправлялся, потому что не мог заснуть или, точнее сказать, просыпался, как только ему удавалось заснуть; его поместили в монастырскую лечебницу, однако и гам ему не стало лучше.

В то время когда проповедник Григорий Палама сидел в константинопольской тюрьме, осужденный за свое ученье о Фаворском свете, с Афона в Константинополь тайком перебрался некий греческий монах родом с Синайского полуострова. Он остановился в сербском монастыре на Продроме, надеясь скрыться там от греческих властей. Он (обычно за трапезой) обучал монахов, как добиться того, чтобы тело во время молитвы становилось настолько неподвижным, что молящийся совершенно забывал, есть ли у него волосы и одежда и какого они цвета, вида или покроя. Он учил их задерживать дыхание и сосредоточивать все свое внимание на созерцании телесными глазами духовной сущности, то есть сердца или души, до тех пор, пока не снизойдет озарение — свет, который не стареет. Пришелец утверждал, что это и есть тот самый свет, который был явлен ученикам Христа на горе Фавор. Когда синаиту показали полумертвого мальчика, он сказал, что у ребенка больные сны и его надо срочно лечить. В ту же ночь он велел всем монахам в одно и то же время увидеть мальчика во сне. Это удалось немногим, но, так как некоторым монахам нужный сон все-таки приснился, к утру ребенок оказался здоров. Об этом заговорили в городе, в монастырь потянулись больные, и вскоре в больнице на Продроме появились новые кельи, где стояли кровати для тех, кто лечился от больных снов. Это практика существовала целое столетие, пока в 1453 году ей не положил конец один необычный случай. В тот год, еще с весны, турецкий султан Мехмед II начал укреплять восточный берег Босфора, находящийся напротив Константинополя. По его приказу на Босфор из сербской Деспотии в апреле пригнали пятнадцать сотен лошадей и отряд инженерных войск, набранный среди сербских юношей из горняцких поселков, окружавших город Ново-Брдо. Среди них были и два молодых человека из Островицы. Одного звали Станислав Спуд, а другого — Константин Михайлович. Проделав далекий путь, они прибыли в лагерь Мехмеда, после чего коней угнали в возвышающиеся над Босфором горы, а прибывший инженерный отряд, под охраной и в сопровождении турок, остался ночевать в лодках. За ночь лодки неслышно подошли к константинопольскому берегу, отряд тайно высадился и принялся рыть под крепостной стеной города подкоп. На рассвете с того места, где укрывались инженерные войска, увидели, что на другой стороне пролива скопилось множество легких турецких лодок, образовавших нечто вроде моста между Галатой и Константинополем. По этому мосту, рубя и убивая на скаку всех подряд, на греческую столицу неожиданно понеслась легкая турецкая конница, быстро достигшая городских стен. Началось сражение, в городе ударили в колокола, и в это время на противоположной, турецкой, стороне в четырех итальянских милях от моря, прямо напротив Константинополя, на лесистом холме засверкали белыми парусами тридцать больших турецких фелюг. Эти тайно сколоченные суда, надувая паруса, заскользили одно за другим вниз, через лес, по смазанному жиром желобу, со знаменами, барабанным боем и пушечной пальбой. Их тащили через лес тысячи людей, буйволы и пятнадцать сотен лошадей, пригнанных из Деспотии. Таким образом, турецкий флот вмиг оказался в самом сердце греческой столицы, по другую сторону цепей, которые с моря ограждали вход в константинопольскую бухту. Когда первая турецкая фелюга, накренившись так, что, казалось, сейчас перевернется, рассекла морские волны и двинулась к константинопольскому берегу, обе армии с оружием в руках на миг застыли. Колокола смолкли, турецкие воины с обнаженными саблями, остановив своих коней, оглядывались на происходящее у них за спиной и не верили своим глазам, а с крепостных башен и стен смотрело вниз бесчисленное множество людей. Станислав Спуд, который в тот момент поджигал пороховой заряд, тоже на мгновение оглянулся. Последнее, что он видел в своей жизни, были фелюги, плывущие через лес на всех парусах. Раздался взрыв, и Спуд лишился зрения. Константин и еще один горняк из Ново-Брдо посадили раненого на лошадь и, поддерживая его, ослепшего и окровавленного, с двух сторон, стали пробираться сначала через турецкую, а потом через греческую линию фронта. Войдя в Константинополь, они нашли сербский монастырь на Продроме и передали своего несчастного земляка испуганным монахам из глазной лечебницы.