Читать книгу "Ладья Харона - Паскаль Киньяр"

Это всего лишь семь дней недели.

И никакой иной музыки в этом затерянном мирке, кроме всплесков воды под осторожными челнами рыбаков, которые бесшумно спускают на дно якорь перед тем, как забросить удочки в туман, стелющийся над серой водой.

Глава IV

Этьен Малларме[3]

Некогда Мария Малларме и ее младший брат плыли в Санс вверх по реке на лодке их отца. Они плыли по Йонне. Они удили щук вблизи острова.

В ту пору Стефана еще звали Этьеном.

Давным-давно, в детстве, Этьен Малларме счастливым мальчиком проплывал здесь.

Глава V

Лаодамия[4]

Случилось так, что погибший Протесилай получил разрешение вернуться на землю, дабы провести один день со своею супругой.

И однако он колебался.

Он любил Лаодамию. Об этом свидетельствует Овидий[5].

Поэт Левий[6]писал, что Протесилай настолько дорожил жизнью, что никак не мог заставить себя удовольствоваться всего одним днем.

Катулл[7]писал, что Протесилай боялся волнения, которое неизбежно должно было охватить его в миг, когда он откроет Лаодамии объятия. Ему казалось, что тело его уже не сможет вожделеть к ней, что его напрягшийся член не сумеет проникнуть в нее, а если и проникнет, то ненадолго сохранит свою силу в ней, что ему не удастся подарить своей супруге наслаждение, которое она так редко испытывала в его постели.

Ибо Протесилай обладал Лаодамией всего лишь один день. На следующее утро после свадьбы он уже стоял на палубе греческого судна, которое вместе с другими военными кораблями шло к Трое.

В конечном счете Протесилай принял этот дар богов. Он покинул ад. Поднялся на землю. Встретился с Лаодамией. Лаодамия простерла к нему руки. Протесилай сжал ее руки. Ночь коротка. Однако на это короткое время мужская сила Протесилая возвращается к нему. И находит свое утоление во тьме. К концу ночи тени уводят его обратно в царство теней.

Но после его ухода Лаодамия убивает себя: она спала с Протесилаем всего два раза. Один раз перед тем, как он ушел. Второй раз перед тем, как он снова ушел.

Мужчина подарил ей лишь горе двух разлук.

Левий дал своей трагедии странное название, которое на письме выглядит объятием — «Протесилаодамия». Катулл любил эту легенду. Овидий без конца цитировал ее.

* * *

Кто пережил иное — не то, что Протесилай?! Кто перечувствовал иное — не то, что Лаодамия?! Единственный день… Единственная ночь…

Глава VI

Саломон из Лондона

Йозеф Гайдн[8]сидит за работой в своем маленьком домике № 21 по Сейлерштатте. Сейчас десять часов вечера. Он занят сочинением «Ноктюрнов для Неаполитанского короля». Вдруг он видит перед собой незнакомца, который входит к нему в комнату, который снимает шляпу, который говорит ему:

— Я Саломон из Лондона. Я приехал за вами. К завтрашнему утру вы должны собрать вещи для отъезда.

Йозеф Гайдн садится на корабль, плывущий в Лондон, где он очень скоро познает громкую славу.

Глава VII

Город мертвых

Серый, безлюдный порт.

1 ноября 1828 года король Людовик XIII въехал на коне в мертвый город, застывший в жутком безмолвии, заваленный трупами.

Один лишь океан еще жил, вздымая свои поседевшие волны.

Ла-Рошель стала городом мертвых.

Редкие призраки, чьи разверстые рты еще испускали беззвучный вопль, падали бездыханными.

Белые чайки метались над телами, вырывая из них куски плоти.

Не бывает детей. Есть только крошечные головки — сморщенные, лысые, беззубые, склизкие. Малюсенькие старички, лоснящиеся от крови, исторгнутой женским чревом.

Есть только лики предков, как есть только имена предков.

* * *

В 1421 году в Антверпене, у входа на кладбище, монахи-доминиканцы построили лабиринт. Они выкрасили в огненный цвет его стены сверху донизу, от сводов до каменных плит пола. Свет, озарявший эту череду ниш и тупиков, полных загадки, поступал из девяти окошечек, которые были застеклены красными витражами, дабы создать полное впечатление геенны огненной. В языках пламени можно было разглядеть бесконечное множество скованных людей — нагих изможденных мужчин, нагих изможденных женщин, — испускавших беззвучные, неслышные вопли.

Я покинул Гавр в 1958 году. Мне запомнилось, что ветер тогда задувал бешеными порывами. Небо было белёсое. Солнце, круглое, бледное и такое немощное, стояло низко у самого горизонта. Зима только начиналась. Я шел к часовне мужского лицея. Управление общественных работ, которое восстанавливало разрушенное здание лицея, несколькими днями раньше снесло часовню. А я служил в ней мессу три года подряд. Я шагал, склонив голову. Я всегда так ходил — склонив голову. Мне нравилось идти вперед со склоненной головой. Склоненной от стеснения и стыда. Склоненной от чтения и страха. Склоненной от молчания и сознания греховности. Склоненной — и это главное, — оттого, что приходилось пробиваться сквозь невообразимо жестокий, почти звериный натиск ветра. Я пересек кладбище Святого Роха. Пробрался в город, где буйствовал ветер. Приветствую тебя, город, который не совсем еще восстал из пепла и руин! Город, чьи новенькие стены, чьи узкие жилые дома, построенные Перэ[9], тянутся к небу, стараясь выглядеть такими же белыми, как этот окоем, уже затянутый зимней снежной пеленой. Старинная часовня обратилась в груду каменных обломков, загромоздивших даже тротуар. Дома я ссыпал в карман коротких фланелевых штанов все свои сбережения. И теперь бросаю монетки в эту кучу мусора. Бросаю никелевую мелочь в развалины строения, где прежде собирал пожертвования на ранней утренней мессе, протягивая прихожанам алюминиевое блюдо. Однажды неизвестный первобытный охотник, покидая грот Каррье, оставил две мелкие морские ракушки в расселине, прямо над своим рисунком, выцарапанным на каменной стене осколком кремня. Руины христианской часовни мокли под мелким дождиком, в слизистом холоде морского тумана, справа от двора мужского лицея, где мои товарищи на переменках толкали меня или ласкали в одной из трех зловонных дощатых уборных, стоявших бок о бок. Я до сих пор явственно помню, как легкие светлые монетки, скользнув, исчезали в щелях между гипсовыми обломками, это было в 1958 году, сразу после государственного переворота.