Читать книгу "Варяжский круг - Сергей Михайлович Зайцев"

Как всегда, не ошибся датчанин Гёде. Он также не спал в этот ранний час. Эйрик нашел его на носу судна. Вместе посмотрели на берег.

Гёде сказал:

– Отсюда недалеко до устья Дуны[2].

– Дуна… Дуна… – медленно повторил Эйрик. – А там Гардарики[3]?

– Нет, сначала Ливланд. Потом Гардарики, Палтескья[4].

Эйрик, ухватившись за штаг, встал на высокий борт, как будто непременно теперь захотел увидеть Гардарики – поверх Ливландии.

Гёде сказал:

– Гардарики – большая страна. Много народа, много городов. Есть что посмотреть, есть кого послушать. Но далеко еще до Киэнугарда, Эйрик… Хоть и стоит он на высоких горах, а не увидеть его даже с мачты.

И посмеялся по-стариковски. Смущенный Эйрик сошел вниз.

Чуть погодя Гёде сказал Эйрику, чтобы тот не забыл пометить свои мешки.

– В Ливланде возьмем товар. К вечеру затаимся на побережье, а ночью возьмем. Секирой возьмем, как деды брали. Чем сумеем мешки набить, тем и торговать будем. Путь наш не короток…

Эйрик с сомнением ответил:

– Слышал я, доброму человеку не разбогатеть от секиры…

– От секиры – нет! – согласился Гёде и показал Эйрику обе свои руки ладонями кверху. – Хороший купец в одной руке держит весы, а в другой – секиру. Вот у такого-то и пояс трещит от тяжести монет – где-то взвесит, где-то отрубит, к себе приберет… Что? Пойдешь с секирой?

– С тобой – пойду!

Гёде улыбнулся, сжатым крепко кулаком ткнул Эйрика в плечо.

– Гардарики – еще и страна купцов и всякого добра. Туда идти с пустыми руками – только печалиться…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯЛисток из Гардарики

Глава 1

Поднялись высокие травы. На камнях и пнях совсем уже ожили мхи. Сумрачно стало в лесу – сквозь густую листву не пробиться солнечному свету. Пришла русальная неделя. На полях, крохотных клочках земли среди бескрайнего леса, зацвела рожь.

Семик, семик – великий праздник! Веселись, девушка, празднуй – оттого земле плодородие. И плодородие тебе. Полю цвет, тебе – румяна. О, Троица! Сошли с небес три ипостаси, и исполнились апостолы святого духа, заговорили на разных языках, во все стороны света понесли слова о христианстве, о любви, о милосердии, братстве. Это было на пятидесятый день после Пасхи…

Веселились девушки. Выбирали в лесу самую красивую березу, завивали ее, украшали на семик. Потом водили хороводы, целовали подружек сквозь березовые венки. Оттого им прибывало силы от березы и от земли – необъяснимой рождающей силы.

О, семик! Целительны твои березовые ветви.

И на троицын день водили девушки хоровод, выбирали из подружек самую красивую. Снова выбирали Настку, как уже три года выбирали. И еще, пожалуй, будут три года выбирать, потому что не находилось пока среди них девушки лучше Настки.

Женщины собирали в травах росу. На троицын день роса – лекарство от многих болезней. Настка несла к полю березку, и девушки с ней – парами. Колосилась рожь. Прибывало в земле плодородия.

Насткин праздник. У нее и милый в такой день появился. Когда впервые несла завитую березку – встретился на краю поля. Волосы соломенные, желтые, как поле перед жатвой, усы льняные – белые и мягкие, бородка едва пробивается, пушится. Молодой и пригожий. Подружкам он также приглянулся, тем, что позади Настки шли парами, – хоть и сердились они на него и гнали его прочь. Не ушел. Заулыбался, сорвал ленту с березки. А Настку он поцеловал в губы, пока руки ее были заняты. Всего лишь двенадцать лет исполнилось в ту пору Настке. Но подружки озлобились на нее за поцелуй, ведь были среди них и постарше, невесты уже были, обретшие плодородие. Подтолкнули Настку вперед. А тот, с соломенными волосами, праздничной лентой обвязал себе локоть, сел на краю поля, на пригорке, и достал резную дудку. Да все играл на этой дудке, пока подружки вели Настку возле ржи. И когда возвращались подружки – к церкви шли освящать колосья, – он все играл. Девушки до церкви не дошли, остановились в отдалении послушать дудку. Стояли, будто завороженные, – никто окрест так не умел играть.

Через неделю он опять приходил. С гусельками через плечо. Но в тот день не играл. И подумали, что не умеет он на гусельках, так носит – для виду. Подумали – хватит ему одного умения, на дудке играть. И того не мало! Пожали девушки плечами, отвернули лица – за что Господь уменьями дарит? Но не отходили от Настки… Человек назвался Берестом, а христианское имя ему было – Петр. Настка подала Петру колосок и сказала, что с паперти он, освященный. А тот сразу же съел Насткин колосок и ушел, словно затем только и приходил. Непонятный был человек, поэтому все оглядывались на него Насткины подружки – пока он не скрылся за лесом. И еще не раз приходил Берест. Говорили, приходил из-за реки, из-под Смоленска, но не знали, откуда точно. Сам Берест не рассказывал – все играл Настке на гусельках. Оказалось, умеет не хуже, чем на дудке. Придет, посмеется, худенькую Настку посадит на плечо и унесет ее в рощу, где светло и тихо. Там играет. Струны щиплет, ворожит. Девушки слушали, прячась за деревьями. И вздыхали. А Настка не вздыхала, слушала вполуха, часто прерывала игру и смеялась, видя за деревьями своих подруг. Настка с Берестом шептались о чем-то, и касался ее щеки его льняной ус. Девушки издалека видели это, а Настка вблизи не замечала. Подружки вздыхали за деревьями: непонятные оба – может, они друг для друга?

И случилось, перестал приходить Берест. О том в людях говорили разное. Говорили, что забрали его князья в свой Смоленск, в гридницу-дружину. Говорили, сотня половцев появилась в лесах. Неуловимые, жгут селения, грабят. Так и Берестов род, как будто, разорили половцы – половину людей вырезали, половину угнали в степь, Еще говорили, что свои же, смоленские, заманили Береста в лес и там убили его камнем – будто бы так они оберегали честь своих жен, которые все подряд вздыхали по красавцу-гусельщику, а на мужей, серых, лапотных, не хотели глядеть с некоторых пор. Были и такие, что говорили – женился Берест. На дудке заиграл посреди площади, к нему и сбежались девы. Из них самую лучшую выбрал он. Откуда ни погляди – княжна княжною. В богатых теремах, в расписных купеческих хоромах прижился Берест… Слушая все, очень грустила Настка, теперь часто пряталась от людей в светлой березовой роще. Лето прошло, но не повеселела Настка, забыли, как она смеется. Всё понимали старшие подружки и вздыхали, и потаенно все-таки завидовали Настке, хоть и не появлялся больше ее Берест. А Настка осенью пошла на Днепр. И спрашивала про Береста у проплывающих купцов. У одних, у других… Ждала на берегу ладьи из Смоленска, намерзлась за несколько дней. Купцы подавали ей поесть, а про Береста ничего не могли сказать, пожимали плечами. Не знали Береста эти купцы, приходили они издалека – из Новгорода, Ладоги. «Настка, Настка! – говорили. – Иди домой, не то замерзнешь до смерти или попадешься недоброму глазу». Но Настка не уходила, ждала, пряталась под берегом, под свисающими с крутизны корнями, спала в плавнях. И дождалась ладьи, спросила про Береста у смоленских купцов. Те ответили: «Знаем игреца! Но ты не жди его, Настка. Кружат вокруг него девы – ох! – одна другой краше. А ты – дитя перед ними. Видно, куражится над тобой игрец. На него похоже! Умеет…» Обиделась Настка до слез. Сказала купцам: «Буду ждать, буду! Вернется! В церковь пойду, попрошу Николу». С этим и возвратилась Настка в сельцо. А время совсем уж подвинулось к зиме. Небо было тяжкое, серое; дули холодные ветры…