Читать книгу "Джунгар. Обитель духа - Ольга Погодина"

Десятник пастухов, кривоногий Менге, поднял к небу обветренное рябое лицо и поскреб пятерней подбородок:

– Ы-ы-х… Рано в этом году. Если сейчас к дому откочуем, скотина тощей останется, жира не нагуляет. Зимой, как собаки, кости грызть станем.

Сгрудившиеся вокруг пастухи молчали. Прав Менге, сейчас уйти – навлечь недовольство хозяев. Но и оставаться при стаде – без теплой одежды, на промозглом ветру – никому не хотелось.

– Замерзнем же, хозяин, – проблеял из-за чужих спин узкоплечий Хэ, потирая покрасневшие пальцы. Раб был из южных земель, он и в жару-то постоянно дрожал и кутался, а теперь и вовсе выглядел жалко: губы побелели, кожа приобрела странный серовато-землистый оттенок.

– Невелик ущерб, если и подохнешь! – рыкнул на него Менге. – Работник из тебя – что скакун из тарбагана. Вот вернемся, скажу хозяину, чтоб продал кхонгам на рудники, если ты немедля же свою вонючую пасть не закроешь!

– Может, разделимся? – предложил Торган, молодой пастух из свободных.

Менге зыркнул на него исподлобья, но промолчал: в этого и палкой рвения не вколотишь. Он по весне привел в юрту жену. Надо думать, только и мечтает по возвращении распустить ей пояс.

Старик пожевал губы, обежал взглядом полные надежды лица. Он уже привык к тому, что на летний выпас к нему отдают рабов – большей частью из тех, кто попал во временное рабство из-за долгов или по бедности. Стремясь побыстрее отработать долг, они изо всех сил старались быть расторопными и послушными помощниками. Такие не сбегут. Да и куда бежать? К соседям? В рабство еще более тяжкое, если не на верную смерть?

– Ладно, – решился Менге, еще раз взглянув на хмурое небо. – Разделимся. Те, кто пойдет вперед, отдадут свои ургухи. Эва! – резко осек он жалобный ропот. – Кто замерзнуть боится – пускай остаются тут, с нами. Веселее будет.

Он хищно ощерился, глядя, как пастухи виновато отводят глаза и переминаются с ноги на ногу. Помолчав, добавил:

– И пускай заберут сосунков: молодняк по такой погоде держать тут нечего, померзнут.

– Эй, а как мы в одних безрукавках добираться будем? – в ужасе закричал Хэ.

Взгляд Менге сделался прямо-таки ощутимо неприятным, узкие глаза полузакрылись, а рука красноречиво легла на кнутовище:

– Глупый раб всегда сам скажет то, за что его высекут, – процедил он, и Хэ обеспокоенно втянул голову в плечи – как бы не оставили.

Раздвигая пастухов, вперед протиснулся Эсыг, напарник Менге. Его сивые нечесаные волосы были до сих пор заплетены в воинские косицы, хоть Эсыг уже и утратил это право, оставшись в последнем набеге без левой ступни.

– Ладно, Менге, пускай едут, – прогудел он, как из бочки. – Оставим еще пару кнутов, да больше и не надо, продержимся.

Все, затаив дыхание, уставились на старого воина: как бы не спугнуть неожиданную удачу! Один Тургх нетерпеливо приплясывал на месте. Этот рослый парень с хитроватыми глазами и копной курчавых волос всегда лез в заводилы, хоть и без особого толку. Он был прижитком – тем, кого мать прижила от чужака. То не считалось каким-то особым позором, поскольку его мать хоть и бедна, а юрте своей была хозяйка. Но для юношей с чистой кровью все же находилось занятие получше, чем топтаться на дальнем выпасе с калеками и рабами. Впрочем, Тургх, похоже, от этого не страдал. Как и от избытка скромности.

– Эсыг дело говорит! – выкрикнул он, не удержавшись. – Тут уж дело для настоящих мужчин! А слабаки пущай вертаются – под женскими-то юбками оно завсегда теплей!

– Тому петуху, что громче кукарекает, первому и в котел попасть, – хмыкнул Менге. – Вот и поглядим, что из тебя за мужчина. Остаешься ты, и… и ты. – Менге нарочито медленно оглядел замерших пастухов, заскорузлый палец описал полукруг и ткнул, конечно, в Илуге.

Остальные украдкой выдохнули, пряча проступающее на лицах облегчение. Никого бы не обрадовала такая участь – почти до самого дня Йом Тыгыз болтаться по промерзшей степи, а потом гнать в ледяную шугу упирающееся стадо. Только у Тургха было счастливое лицо нашедшего казну. Дурак человек, такой из одного пустого хвастовства сам себя высечет.

Илуге на выбор Менге только коротко кивнул. По его узкому, горбоносому, так отличному от остальных лицу давно было сложно определить, что он на самом деле думает. Илуге носил на теле достаточно отметин, чтобы теперь при любых обстоятельствах сохранять это вот равнодушное выражение. Которое вполне могло бы сойти за покорность, если бы не какая-то пугающая сосредоточенность в холодных, светло-зеленых, как у волка, глазах.

Он был слишком высок, слишком беловолос. Среди низкорослых, смуглых косхов Илуге с детства выглядел наотличку. А ко всему этому быть рабом – значит притягивать беды, что одинокое дерево в грозу.

Хотя ему-то как раз не было никакого повода торопиться. Даже глупый суслик – и тот по своей воле в силок не полезет. А он – человек. Говорят, человек становится рабом потому, что чем-то прогневил Вечно Синее Небо, и следует терпеливо ждать, когда духи перестанут гневаться. Чем же он виноват? И чем виновата Янира? Она же была совсем крохой, когда их, как баранов, ичелуги гнали прочь от разграбленного становища… Потом пленных разделили, и всех, кроме десятка детей, неспособных перенести дорогу, угнали куда-то на юг. Больше никого из соплеменников они не видели.

У ичелугов жизнь была несладкой. Илуге по любому поводу сильно секли, он даже носил кангу, но смиреннее от этого не становился. Потому от него были рады избавиться и продавали дешево: кому нужна собака, кусающая руку, что ее кормит? Да только Хораг, нынешний хозяин Илуге, знал, что делал, когда покупал лханнского волчонка вместе с сестрой. Когда бьют тебя, это можно стерпеть. Можно умереть, иногда так даже лучше. Чужой же болью, чужой жизнью смиряют самых непокорных.

Янире тогда очень повезло. Девочку заприметила борган-гэгэ, мать вождя, и Хорагу ничего не оставалось делать, как отдать ее в услужение. Борган-гэгэ была вздорной и грозной старухой, и от ее служанок все держались на почтительном расстоянии. Теперь за жизнь сестры можно было не опасаться – если, конечно, не уронит старухе на колени котел с кипятком. Но с этого момента Илуге, хоть и продолжал втайне мечтать о побеге, оказался связан прочнее самых крепких пут. С годами боль и ярость утихли, только иногда, будто старые рубцы на спине, в сердце что-то начинало ныть глухо и тревожно.

Хораг отдал Илуге к Менге подпаском в ту же весну. Работа была по большей части грязная и тяжелая – как раз из тех, на которые ссылают за провинность. Но было в ней одно-единственное преимущество, которое в глазах Илуге делало ее сносной. Менге – то ли привыкнув за долгие годы ко всякому, то ли из природного чувства справедливости – никому не потакал, но ни на ком и не отыгрывался. Да и вину свою на других спихнуть не норовил. Скажем, прошлый год, когда он, Илуге и еще двое пастухов слишком сгрудили стадо при перегоне, и под ярким весенним солнцем лед на Горган-Ох проломился… Илуге тогда попытался было выгородить старика (не сдюжит же!), взять вину на себя. Но Менге только зыркнул на него исподлобья, отодвинул плечом и вышел к позорному столбу, под плети, – первым…