Читать книгу "Пираты XXI века. Операция `Снегопад` - Антон Первушин"

Арто и сам понял, что машину спасти не удастся. Это было выше скромных человеческих сил. Но, к сожалению, ни одна катапульта не срабатывает мгновенно. Задержка срабатывания у катапульты «Миража» составила две секунды. За это время у него успело отвалиться правое крыло, и истребитель свалился в штопор. Удаление между перехватчиками составляло всего триста метров. Громов так и не сумел заставить себя уйти в сторону. В конечном итоге это стоило жизни французскому пилоту.

От «Миража» отделился отброшенный системой катапультирования фонарь. Вспышка озарила кабину, и катапультное кресло с огромным ускорением вылетело, покидая гибнущий самолёт. Угол между линией горизонта и траекторией катапультирования составлял шестьдесят пять градусов. На скорости сто тридцать метров в секунду катапультное кресло вместе с пилотом – капитаном французских ВВС Жаком Арто – врезалось в фюзеляж летящего навстречу «Су-27».

Арто погиб мгновенно. Его просто расплющило при ударе. Катапультное кресло – словно выпущенное из пушки ядро – разворотило фюзеляж российского истребителя, перебив проводку управления и разрушив левый двигатель, который сразу же загорелся. Самолёт мгновенно перестал слушаться пилота; завыла система аварийного оповещения. «Су-27» свалился в неуправляемый штопор точно так же, как французский «Мираж» за несколько секунд до этого.

Громов не колебался. Он не знал, что именно врезалось в его самолёт (то, что это может быть катапультное кресло с Жаком Арто, он и представить себе не мог), но действовал быстро. Это было не первое его катапультирование, и работал Громов на чистом «автомате». Он прижался затылком к заголовнику кресла и резко потянул за держки катапульты.

«Су-27» падал вниз, за ним тянулся шлейф чёрного жирного дыма, а Громов ждал, когда сработает система катапультирования. Восприятие времени изменилось. Секунды растягивались, воздух стал плотным и текучим, как вода. И только земля приближалась с устрашающей скоростью. Широко открытыми глазами Громов смотрел на зелёное поле аэродрома, которое надвигалось на него, заслоняя от Константина весь остальной мир.

«Ну всё, – мелькнула у Громова мысль. – Отлетался».

Но тут его сильно тряхнуло, шестнадцатикратная перегрузка вдавила Константина в кресло, и через пять секунд он уже болтался между небом и землёй под белым куполом парашюта.

Впоследствии эксперты установили, что, если бы временной разброс срабатывания данной конкретной катапульты К-36ДМ превысил норматив хотя бы на долю секунды (а такое вполне возможно – ни один достаточно сложный механизм не застрахован от подобного), авиасалон в Ле-Бурже был бы омрачён смертью не одного, а двух пилотов.

(В/ч 461-13"бис",полуостров Рыбачий, октябрь 1998 года)

Громов проснулся в поту и с тяжестью на сердце. Встал, подошёл к раковине-умывальнику (в «бочке-диогене» всегда тесно и всё находится под рукой) – отдёрнул занавеску, повернул кран (при этом заработал насос), дождался, когда струя холодной, как лёд, вода наберёт напор и можно будет всласть поплескаться, отгоняя тяжёлые предчувствия.

В эту ночь ему снова приснились Жак Арто, разваливающийся «Мираж» и неумолимо надвигающее зелёное поле аэродрома. Громов до сих пор чувствовал вину за случившееся в тот ясный день над Бурже. Нет, его увлечение эзотерикой и мистицизмом не заходило так далеко, чтобы считать, будто именно он стал причиной флаттера. Магнетический взгляд русского пилота сбивает самолёты потенциального противника – о! какая сенсация для бульварной прессы! Свою вину Громов видел в другом. В его силах было отвернуть, уйти в сторону с заданной траектории, но он не сделал этого, тупо наблюдая за катастрофой. И вот результат – Арто погиб, «Сухой» разбился, да и самого Громова так тряхнуло, что потом месяц в парижской больнице отлёживался за государственный счёт.

Комиссия по расследованию «лётного происшествия» пришла к выводу, что вины Громова нет. Случайность, стечение обстоятельств. Вероятность столкновения катапультного кресла с истребителем Громова ничтожно мала, Жаку просто не повезло. А успеть принять правильное решение и уйти в сторону Громов теоретически мог, но вот практически… Никто не решился осудить русского пилота. Кроме него самого.

Нельзя сказать, чтобы Константин всё время терзался, заламывал руки и проклинал себя по ночам. В конце концов, он был зрелый здоровый мужик с отличными нервами и выдержкой удава – других в пилотажную группу не брали. Но иногда боль потери и застарелый комплекс вины возвращались вдруг и жить становилось невыносимо, на душе – муторно и хотелось выть.

А теперь к скорби по Арто прибавилась ещё одна – по Жене Яровенко. И снова Громов был признан невиновным. И снова никто не решился его осудить. И снова он судил сам себя.

Господи! Да ведь понятно же, что не будь той поездки в Мурманск, не будь встречи и последующей беседы с советником Маканиным, и не согласись он, Громов, на авантюру с перехватом норвежских транспортов, ничего этого не было бы, Женя был бы жив, ездил бы сейчас на тягаче по полосе, травил бы байки, мечтал бы о том, как поступит в лётное училище и станет кадровым офицером. Но, к сожалению, прошлое не имеет сослагательного наклонения. И Женя, запаянный в цинковый гроб, отправился в Мурманск, в свой последний путь, который закончился на военной кладбище. Он был сирота и детдомовец, и писать о его смерти было некуда, но от этого никому не стало легче.

И ещё одно беспокоило Громова. Ему почему-то казалось, что история с норвежскими транспортами на смерти Жени не закончилась. Она только начинается, а значит, ещё будут потери, будут – этого не избежать, и каждая новая жертва тяжким камнем ляжет на совести майора Громова, который когда-то сказал «да» вместо того, чтобы сказать «нет».

Константин включил свет. На скромном интерьере командирской «бочки – диогена» лежал характерный отпечаток холостяцкого быта. Взять, например, утюг – Наташа никогда не оставила бы его не столе, между электрочайником и тостером. Да что говорить, разве стала бы она гладить форму мужа там же, где он ест?

Громов вспомнил письмо от жены, полученное им три дня назад. Наташа скучает, Кирюша места себе не находит: подай ему папу, и всё тут. Майор тоже скучал по жене и сыну, но привезти их снова сюда не казалось ему хорошей идеей. Хотя и мог уже себе это позволить. Жизнь в части нормализовалась, все долги были выплачены, офицеры получили и «северную» надбавку, и премиальные за «отражение атаки группы неизвестных лиц». Сам себе Громов объяснял своё нежелание выписывать сюда семью тем, что приближается зима и полярная ночь, что сыну скоро в школу и нужно дать ему возможность пройти подготовительный этап в нормальном ритме – ещё тысячью причин объяснял. Но одна – самая убедительная, в чём было страшно признаться самому себе – заключалась всё в том же – Громов не мог поверить, что история с транспортами закончилась. И хотя Маканин при последней встрече авторитетно утверждал, что, по данным разведки, мы победили, противник поджал хвост и теперь раз пять подумает прежде, чем начинать военные действия против таких отличных бойцов, Громов продолжал сомневаться. Войну легко развязать, думал Громов, но ой как непросто закончить.