Читать книгу "Едоки картофеля - Дмитрий Бавильский"

ПРАВИЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Но потом ставку эту сократили, надобность в библиотекарше отпала.

Чужие к ней все равно не ходили, а свои книг не читали, только иногда, очень редко, заходили отстучать на печатной машинке, не пробивающей букву "ю", доклады для очередной научно-практической конференции.

Лидия Альбертовна пересела в зрительскую часть, там, где картины.

Окно в просторной, светлой зале занавесили парусом заштопанной шторы, смотреть оказалось не на что. Посетителей в музее всегда мало, а те, кто приходил казались неинтересными, бесцветными совершенно, точно, ну, да, да, недорисованными до конца.

Они быстро терялись в запутанных лабиринтах экспозиции, навсегда исчезая в соседних залах. Обычно народ бежал смотреть революционный авангард, который разместили в стильном пристрое: длинной одноэтажной галерее, образовывающей на берегу замкнутый внутренний дворик со скульптурами, а еще дурацким фонтаном, на нем перед самым самоубийством настоял главный чердачинский меценат.

Публика наша доверчива и на слово верит узким специалистам – шум про уникальную коллекцию прошел по стране, отложился в сознании горожан и гостей города склеротическими бляшками, став главной достопримечательностью во всем прочем чудовищно промышленного центра.

Поэтому главная работа всегда кипела там, – в узких и неудобных залах искусства ХХ века, о котором Лидия Альбертовна лишь слышала, но до сей поры не видела. А когда в самом деле ей на Филонова смотреть? После долгого рабочего дня, что ли?

Сидела она в основном (старом) здании, трехэтажном корпусе стиля модерн, на втором, что ли, этаже, в зале 15-бис. Где малые голландцы, классическое и во всех отношениях спокойное искусство.

ЖЕМЧУЖИНА КОЛЛЕКЦИИ

Особой репутацией пользовался зал без привычной уже, казалось бы, цифры. И хотя называли его "вангоговским кабинетом", висела там только одна маленькая картиночка известного художника – подготовительный этюд к картине "Едоки картофеля": темная, мутная клякса, жирные линии, закрученные углем в осыпающуюся спираль, подобия лиц, глаз и носов, ничего толком не разберешь.

Возле картонки за широким пуленепробиваемым стеклом все время толпился народ – долговязые интеллектуалы или там толстощекие снобы, а то и просто третий пол, шестой океан – любопытные жители провинции, сопредельных земель, школьники из области, пахнущие долгой дорогой в рейсовом автобусе, да их усталые, издерганные учительницы, точно снящиеся кошке в виде жареных-пережаренных пескарей.

Ну, да, Ван Гог. Любимец муз и здешних поэтов: в каждом втором лирическом сборнике местного разлива поминался этот странный старинный шедевр, закладывавший таким, что ли, образом особость местной культурной мифологии, вообще-то весьма бедной на имена и события.

Разочарованные посетители недоуменно пожимали плечами: угольная клякса, издали напоминающая трещину в небе, почерневшую, обуглившуюся молнию (и только позже, если приглядеться, из мрака начинали проступать осторожные фигуры людей, их перекрученные бедностью-бледностью лица), не пробуждала воспоминаний, не требовала отождествлений, не искала человеческого сочувствия.

Между тем интимная почеркушка рыжего безумца приносила музею важные и серьезные дивиденды. Именно благодаря чердачинским "Едокам картофеля" местный музей включили во всемирную программу, которая охватывала крупнейшие собрания работ импрессионистов и постимпрессионистов. Этюд постоянно включали в монографические выставки и престижные экспозиции, на выручку от участия в которых музейные и пережили трудные времена дефолта и реформ.

Но на этом гуманитарная помощь не заканчивалась. В ближайшее время

Чердачинск с замиранием сердца ждал самую крупную в мире ретроспективу картин самого Ван Гога.

Собрав в турне по Соединенным Штатам 180 миллионов долларов за одни только входные билеты, выставка уже успела переметнуться в Европу, прошуршать кометой по Скандинавии, стать хитом в Барселоне и даже

Париже.

И теперь двигалась, двигалась к нам – на отроги Уральских гор, если выражаться совсем уж высокопарно.

РОДОВАЯ ТРАВМА

Созерцательным темпераментом и острым, обостренным обонянием Лидия

Альбертовна была обязана обстоятельствам собственного рождения. Дело в том, что зачата она была в день, когда ее матушка, до того момента простая советская женщина, узнала свой страшный диагноз – опухоль головного мозга. Ее уже давно мучили сильные головные боли по утрам

(во сне, но и без сна) и странное ощущение парения, возникающее на изнанке глазного яблока.

Точно зависали они в некотором благополучном безвоздушье, заставляя и всю прочую черепную машинерию замирать в сладковатом предвкушении полета. Иногда хотелось встать на цыпочки, зажмуриться и закружиться.

И это даже не пугало, скорее, радовало.

А сходила провериться по женскому делу – попала на обследование. И пошло, и поехало.

О, эта загустевающая в сумерках тишина… И сами сумерки в заиндевевшем окне. Муж ее вечерами сидел на кухне, многозначительно курил в печку, смотрел на дым, сползающий в пламя (отблески которого странно алели на кончиках мочек его ушей), молчал…

И она молчала. Ничего про анализы не сказала, просто прижалась к нему в супружеской постели так, что он уже не смог от нее отлепиться, пока не сжал как пружину, не смял, не скомкал ее, как накрахмаленную скатерть, и не накачал до последнего предела собой, спокойной своей уверенностью, пока она не затрепетала, не выгнулась в противофазе…

Так, собственно говоря, Лидия Альбертовна и началась. С горем пополам. Неназванное не существует. Опухоль появилась вместе с диагнозом. Ребенок возник вместе с болезнью. Он рос в утробе матери.

Точно так же, росли, делились и разрастались раковые клетки. Плод рос, и смерть росла. Набирала вес. Плотность. Объем. Боль.

Они точно соревновались, кто кого, успеют ли. Успеет? Мать не радовалась новой жизни; одной рукой она держалась за вспухающий живот, другой – за раскалывающуюся голову; головокружение уже не казалось приятным; оно окружило стеной, каруселью, выматывая до последнего предела, расползаясь по космическим просторам замерзающего (если не топить) под утро воздуха; давило на глаза и выдавливало частички жизни, осыпающейся на скоромные плетеные половицы.

Муж не знал, спокойно спал себе после работы и пах особенно нежно.

Во сне он походил на покойника: черты его лица резко очерчивались, из взрослого лопоухого мальчишки он превращался в чужеродного старикана, из носа которого торчали волосы.

Точно в него, мертвого, уже забрались тараканы, нагло выставив наружу чувственные усики.

ПЕРЕСАДКА ВОЗЛЕ ДЕПО

Иногда жизнь побеждает смерть. Правда, ненадолго.