Читать книгу "Итан Фром - Эдит Уортон"

В бытность мою в Старкфилде я снимал квартиру у одной немолодой местной жительницы, известной в обиходе как вдова Неда Хейла. Ее отец был в свое время деревенским стряпчим, и «дом стряпчего Варнума», где моя хозяйка жила со старушкой матерью, до сих пор считался первым в поселке. Стоял он в самом конце главной улицы; его фасад украшали традиционные колонны, из окон с частым переплетом открывался вид на стройную белую колокольню старкфилдской церкви, а от калитки, у которой росли две раскидистые норвежские ели, вела к дому вымощенная каменными плитами дорожка. Благосостояние семейства Варнумов явно находилось в упадке, но мать и дочь изо всех сил старались соблюсти внешние приличия, а в облике и манерах миссис Хейл сквозила некая томная изысканность, в чем-то гармонировавшая с ее выцветшим, старомодным особняком.

В парадной гостиной Варнумов (она именовалась тут «залой»), в окружении кожаных кресел и мебели красного дерева, при слабом свете масляной лампы Карселя,[3]издававшей ритмичное бульканье, я слушал из вечера в вечер историю Старкфилда в ином, более тонко окрашенном изложении. Не то чтобы миссис Хейл ощущала себя стоящей в социальном смысле выше своих соседей или принимала такую позу сознательно: просто благодаря ее врожденной интеллигентности и порядочному образованию между нею и ее окружением сама собою возникла некая дистанция, достаточная для того, чтобы судить о ближних более или менее беспристрастно. Своими наблюдениями она делилась весьма щедро, и я питал надежду с ее помощью восполнить недостающие эпизоды истории Итана Фрома — или по меньшей мере получить ключ к разгадке его характера, который помог бы связать воедино уже известные мне факты. Память ее хранила неиссякаемый запас безобидных анекдотов, и стоило мне проявить интерес к кому-нибудь из ее знакомых, как на меня тут же выплескивался целый поток подробностей. Однако Итан Фром оказался неожиданным исключением: о нем моя хозяйка не говорила ничего. В ее молчании не чувствовалось недоброжелательства — в нем сквозило только упорное нежелание сообщать что бы то ни было о Фроме и его делах; единственной ее уступкой моему любопытству были одна-две нехотя брошенные фразы: «Да, я знала их обоих… Это было ужасно…»

Перемена в ее манере всякий раз казалась мне столь разительной, за нею ощущалась такая глубина скорбного знания, что я, рискуя проявить неуместную назойливость, решился снова обратиться к моему присяжному оракулу, Хармону Гау; но наградой за труды мне было лишь сердитое бурчанье.

— Рут Варнум трусиха известная. Чуть что, сразу в панику. И то сказать, она ведь первая их увидела. Как подобрали-то их. Аккурат под домом Варнума все и стряслось — где дорога на Корбери сворачивает. Тогда как раз ихнюю помолвку объявили с Недом Хейлом. Все молодые были, дружили. Видно, вспоминать тяжело, вот и не говорит. Своего горя хватает.

Своего горя хватало у всех жителей Старкфилда — как, впрочем, и у жителей любой другой местности, — так что проявлять бурное сострадание к горю ближнего было у них не в обычае. И хотя все сходились на том, что с Фромом судьба обошлась особенно жестоко, никто не мог мне объяснить, почему на его лице застыл отпечаток такого отчаяния — отчаяния, которое, как я все больше убеждался, не могла породить одна только нужда или одни только физические муки. Тем не менее я наверняка удовольствовался бы добытыми мною отрывочными сведениями, если бы меня не заинтриговала уклончивость миссис Хейл и если бы — чуть позже — обстоятельства не столкнули меня лицом к лицу с героем моего рассказа.

В самом начале своего пребывания в Старкфилде я условился с местным лавочником Деннисом Иди, преуспевающим ирландцем, державшим что-то вроде извозчичьего двора, чтобы меня каждое утро доставляли на ближайшую станцию, в Корбери-Флэтс, где я садился в поезд до узловой. Но в середине зимы на его лошадей напала какая-то местная болезнь, перекинувшаяся и на другие старкфилдские конюшни, так что дня два мне пришлось провести в спешных поисках средства передвижения. И тут Хармон Гау заметил, что не худо бы переговорить с Итаном Фромом, — может, он возьмется подвозить меня к поезду, поскольку гнедой его пока что на ходу.

Это предложение застало меня врасплох.

— Итан Фром? — воскликнул я. — Да я с ним даже не знаком. Станет ли он утруждаться ради постороннего человека?

То, что я услышал в ответ, удивило меня еще больше:

— Утруждаться он, может, и не стал бы, но заработать лишний доллар не откажется, уж я-то знаю.

Мне рассказывали, что Фром живет скудно, что доходов от лесопилки и урожая, который он собирает с худородных полей своей фермы, еле хватает на то, чтобы продержаться до весны, но такой крайней бедности я все же не предполагал и потому выразил вслух свое недоумение.

— Не повезло человеку, вот и весь сказ, — отвечал Хармон. — Ежели мужик двадцать с лишним лет едва ноги таскает, а хозяйство у него на глазах прахом идет, так это его точит, ясное дело, и раньше ли, позже ли руки-то совсем опускаются. Ихняя ферма и всегда-то была небогатая — в худые дни хоть шаром покати, кошка миску так не вылижет, а лесопилке по теперешним временам и вовсе грош цена. Ну, когда Итан еще в силе был, спину гнул с утра до ночи, жили как-то, с грехом пополам, да почти что все и проедали, а уж как он нынче концы с концами сводит, ума не приложу. Сами посудите: сперва отца удар хватил, прямо на сенокосе; совсем ум отшибло у старого — денежки свои стал раздавать направо и налево, что бумажки с молитвами, покуда сам богу душу не отдал. Потом мать рассудком повредилась — сколько лет жить не жила и умирать не умирала, хуже малого дитяти. Или взять жену его, Зену: та всегда была мастерица и лечить, и лечиться, другой такой в округе не сыщешь. Хвори да горе, хвори да горе — как началось, так и пошло, век расхлебывай — не расхлебаешь.

На другое утро, выглянув в окошко, я увидел между елок у калитки Варнумов знакомого гнедого — и вскоре уже садился в сани рядом с Итаном Фромом, молча откинувшим потертую медвежью полсть. Так начались наши ежедневные поездки: по утрам он заезжал за мной и подвозил до Корбери-Флэтс, где я пересаживался в поезд, а по вечерам встречал меня на той же станции и вез обратно в Старкфилд. Дорога была не длинная — всего мили три, но старый конь трусил не спеша, и хотя полозья саней легко скользили по твердому снегу, путь всякий раз занимал без малого час. Фром правил лошадью молча, перекинув вожжи через левую руку; на голове он носил высокий картуз с козырьком, похожий на старинный воинский шлем, и его бронзовый, прорезанный глубокими морщинами профиль чеканно вырисовывался на фоне снежных сугробов — словно выбитый на медали профиль античного полководца. Он никогда не поворачивался ко мне лицом, а на мои вопросы или робкие попытки пошутить отвечал односложно. Он представлялся мне частицей унылого зимнего безмолвия, воплощением застывшего горя, когда все, что способно жить и чувствовать, погребено под снегом и сковано холодом; но в его молчании не было никакой враждебности. Я видел, что стена, которой он отгородился от мира, так надежно укреплена, что походя к ней не подступиться, и в то же время мне казалось, что его одиночество и отрешенность объясняются не только его личной бедой или даже трагедией, но что в его душе, по меткому наблюдению Хармона Гау, скопился холод многих и многих старкфилдских зим.