Читать книгу "Спасатель. Жди меня, и я вернусь - Андрей Воронин"

Он совсем уже было собрался приступить к осуществлению этого нехитрого плана, когда его внимание привлек глухой стук в оконное стекло. Задрав голову, он без труда обнаружил источник этого звука: за одним из окон второго этажа, сдвинув в сторону матерчатые планки вертикальных жалюзи, маячил, призывно маша рукой, главный врач пансионата Семен Тихонович Варламов. («Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет», – немедленно всплыла в памяти весьма подходящая к случаю строчка из песни.) Сие, по идее, означало, что у Семена Тихоновича к Женьке имеется какое-то дело, – Женька даже догадывался, какое именно, потому что успел неплохо изучить здешние порядки (и беспорядки тоже). Кивнув в знак того, что призыв о помощи не остался незамеченным, он занес ногу на ступеньку, а потом, будто подстрекаемый каким-то мелким, но злокозненным бесом, не опуская головы, перевел взгляд на третье от угла окно второго этажа. Знал, что смотреть туда не надо, но все равно посмотрел, движимый примерно теми же мотивами, что и человек, постоянно щупающий кончиком языка дырку в зубе.

И, как и следовало ожидать, встретился взглядом со Шмяком, который, по обыкновению, торчал в окошке, нахохлившись, как старый филин, и обозревал окрестности – или, как он сам выражался, «вел наблюдение». Женька отвел глаза и опустил голову раньше, чем Шмяк успел поманить его своим толстым, как сарделька, пальцем, но это, увы, ничего не меняло. «Опять пристанет как банный лист», – с неудовольствием подумал Женька Соколкин и стал подниматься на крыльцо, сильно топая, чтобы сбить налипший на поношенные летние кроссовки снег.

2

Констатировав легкое сотрясение мозга и легкомысленно заверив, что оно, как и все прочее, до свадьбы непременно заживет, врач удалился, наказав одной из сопровождавших его сестер заполнить историю болезни, коль скоро пациент пришел в сознание и может, наконец, сообщить, кто он такой.

К некоторому разочарованию Андрея, на краешек его кровати присела не та из сестер, что была помоложе и посимпатичнее, а та, что постарше, лицом и в особенности фигурой сильно напоминавшая одетую в несвежий белый халат каменную скифскую бабу. Материал, пошедший на изготовление этой монументальной женщины, плотностью мало уступал камню – такое, по крайней мере, у Андрея сложилось впечатление, когда железная рама кровати жалобно застонала под ее весом. Пахло от этой феи не духами, а дезинфекцией пополам с табачным дымом, уловив запах которого Андрей немедленно со страшной силой захотел курить. На смену этому неразумному, с какой стороны ни глянь, желанию пришел могучий приступ тошноты, накативший, как мутная приливная волна. Андрея бросило в жар, голова у него закружилась, а в ушах зазвенело так, что он не расслышал вопрос медсестры.

– Фамилия? – с оттенком нетерпения переспросила та.

– Липский, – поборов слабость, ответил он, – Андрей Юрьевич.

Вместо «Липский» у него получилось что-то вроде «Лифши» – распухшие, рассеченные губы вкупе с отсутствием двух передних зубов отнюдь не способствовали улучшению дикции. Он провел кончиком языка по десне и нащупал торчащие из нее обломки, показавшиеся острыми, как бритвенные лезвия. Вспомнилось, как, стоя на четвереньках, сплюнул на снег тягучую красную слюну с двумя твердыми угловатыми комочками и услышал, как один из двоих нападавших с издевкой сказал откуда-то из наполненной болью и предчувствием близкой кончины морозной тьмы: «Зубы – ерунда, дело наживное. Оклемаешься – протезы вставишь». «Золотые, – подсказал второй. – Из золота, сука, партии».

Еще раз пощупав языком пеньки сломанных зубов, он со второй попытки совладал со своим речевым аппаратом и сумел разборчиво произнести собственную фамилию. Под его диктовку медсестра записала год рождения и адрес.

– Профессия? – спросила она.

– Блогер, – ответил Липский.

– Как?

– Свободный журналист, – перевел он.

«Свобода, – немедленно вспомнилось ему, – не только дает право самостоятельно принимать решения, но и возлагает на человека всю полноту ответственности за их последствия. Запомни это хорошенько, козел!» Правильность построения фразы и непринужденная легкость, с которой она была произнесена, предполагали определенный уровень интеллигентности или, как минимум, начитанности собеседника. Что, увы, не помешало ему, договорив, нанести свободному журналисту Липскому слепящий, сокрушительный удар в лицо – тот самый, после которого Андрей распрощался сразу с двумя передними зубами. Судя по разрушениям, которые повлек этот удар, нападавший воспользовался кастетом. Второй работал резиновой дубинкой, каковой предмет, будучи умело и с изрядной силой приложенным к затылку Андрея, едва не превратил главный рабочий инструмент свободного журналиста Липского в яичницу-болтунью.

– Место работы у вас есть? – спросила медсестра, и Андрей без труда уловил в ее голосе неприязненные нотки.

– Нет, – сказал он. – Сейчас нет.

Сестра сидела так, что поверх ее левого предплечья Андрей мог видеть историю болезни, которую она заполняла. «Временно не работает», – появилась в соответствующей графе похожая на приговор запись. Очевидно, почтенная собеседница Андрея, как и многие из тех, с кем ему доводилось встречаться, считала словосочетания «свободный журналист» и «свободный художник» синонимами слова «тунеядец». Он не стал вносить поправки: спорить не было сил. К тому же он находил унизительным и бесполезным втолковывать людям, что работать и ходить на работу – не всегда одно и то же, тем более что в объяснениях подобного рода, как правило, нуждаются те, кто не может и не хочет эти объяснения понять.

В голое, без занавесок, окно светило яркое январское солнце. Стены большой, на десяток коек, палаты были выложены пожелтевшим от старости, местами испещренным ржавыми потеками кафелем. Кафель был уложен неровно, и выпирающий из швов цементный раствор напоминал застарелую грязь. В палате явно делали перестановку, и скорее всего не одну: электрические розетки, которым, по идее, полагалось находиться в изголовье каждой кровати, обнаруживались в самых неожиданных местах. Ближайшая располагалась в метре от кровати Андрея; набитая рядом красной краской по трафарету надпись «220 В» пребывала в кричащем противоречии с полоской грязноватого пластыря, которой были залеплены отверстия для контактов вилки. В воздухе висел неприятный, памятный с детства запах лизола, оставленный санитаркой, мывшей пол перед утренним обходом. Из коридора доносилось бряканье металлических тарелок в пищеблоке и сварливый голос медсестры, распекавшей какого-то страдальца за курение в неположенном месте, а именно в туалете. В дальнем углу кто-то травил байки. «Останавливает его гаишник, – повествовал хрипловатый, ежесекундно норовящий сорваться на хохоток голос, – предлагает поехать на освидетельствование. Он ему говорит: не надо, говорит, на освидетельствование, я и так протокол подпишу – ничего, мол, не поделаешь, что виноват, то виноват. Пишет объяснение: так и так, грешен, выпил, ставит число, подпись – ну все чин-чинарем. А через день трезвый как стеклышко является к начальнику ГИБДД: права, говорит, верните, будьте так любезны. Тот ему: «Ты чего, мужик, с луны свалился? У тебя ж права за пьянку забрали, ты теперь за руль не скоро сядешь!» Он удивляется: какая, говорит, пьянка? Я, вообще-то, не употребляю… Полковник достает объяснительную: «Твоя? Читай!» А он ему: «Да вы, чем на человека напраслину возводить, сами сперва почитайте!» Тот читает, хмыкает и вызывает к себе мента, который протокол составлял. Сует ему эту объяснительную: «Читай!» Ну, тот читает: «Перед тем как сесть за руль, выпил двести граммов водки». Начальник ему: «Внимательно читай!» Тот опять: «Двести граммов водки». Начальник: «Нет, ты последнее слово по слогам прочти!» Мент пригляделся и читает: «Во-ды». Полковник только рукой махнул: иди, говорит, отсюда, дебил…»