Читать книгу "Милый ангел - Колин Маккалоу"

Впрочем, у стажировки в Райде имелся один плюс. До больницы приходилось добираться из Бронте два часа общественным транспортом, а готовиться к занятиям в автобусе — совсем не то, что в резиденции Перселлов, то есть у нас дома, когда бабуля с мамой усаживаются перед телевизором, а мужчины целый вечер моют посуду и без умолку тарахтят про свой крикет. В гостиной — Клинт Уокер и Ефрем Цимбалист, в кухне — Кит Миллер и Дон Брэдмен[3], между гостиной и кухней — ни одной двери, a единственное пригодное для занятий место — обеденный стол. Нет уж, лучше автобус или электричка. И что бы вы думали? Я всем утерла нос! Сдала все экзамены на отлично. Потому меня и взяли в Королевскую больницу. Когда стали известны результаты экзаменов, мама и папа опять попеняли мне: мол, напрасно я после окончания школы Рэндвик отказалась поступать в универ на естественнонаучный или медицинский. Если уж на рентгенолога я выучилась, значит, амбиции у меня есть. Но кому он нужен, этот универ? Служить мишенью для насмешек всех этих самцов, которые не желают видеть женщин в своей профессии? Нет, это не для меня!

Понедельник

4 января 1960 года

Утром явилась на работу. К девяти. До Королевской больницы гораздо ближе, чем до Райда! Если последнюю милю с небольшим пройти пешком — всего-то двадцать минут езды на автобусе.

Резюме я посылала почтой, поэтому в больнице никогда раньше не бывала, только проезжала мимо несколько раз, когда мы ездили к кому-нибудь в гости или торопились на пикник. Вот это больница! Целый город со своими магазинами, банками, почтой, подстанцией, прачечной, которая даже выполняет заказы отелей, мастерскими, складами — здесь найдется все, что угодно. Тот еще лабиринт! Минут пятнадцать нужно, чтобы быстрым шагом дойти от главных ворот до рентгенологии, а попутно ознакомиться со всеми архитектурными стилями, какие только появлялись в Сиднее за последние сто лет. Четырехугольные строения, веранды с колоннадами, постройки из песчаника и красного кирпича, уродливые современные здания со стеклянными фасадами — ну и жарища в них, наверное!

Похоже, тут работает не меньше десяти тысяч человек. Сестры закутаны в столько накрахмаленных одежек, что напоминают хрустящие зеленовато-белые пакетики. Бедняжкам приходится носить толстые коричневые чулки и ботинки на шнурках и без каблуков! Даже Мэрилин Монро растеряла бы весь шарм в плотных чулках и на плоской подошве. Шапочки сестер смахивают на сидящих рядышком белых голубков, манжеты и воротнички целлулоидные, подолы доходят до середины икры. Старшие сестры выглядят, как все остальные, — разве что не надевают передников, вместо шапочек носят развевающиеся косынки, похожие на головные уборы древних египтян, чулки на них нейлоновые, а ботинки — на квадратных пятисантиметровых каблуках.

Я с самого начала знала, что не выдержу всей этой армейской, бессмысленной дисциплины и муштры, — это все равно что терпеть насмешки парней из универа, ревниво оберегающих мужские заповедные места. Хорошо еще нам, лаборантам, полагается носить белые халаты (длина — строго ниже колен), нейлоновые чулки и ботинки на плоской подошве, но без шнурков.

Здесь, должно быть, сотни «физаков» — физиотерапевтов. Терпеть не могу физаков. Ну скажите, что они умеют, кроме массажа? Зато гонору сколько! А эта их солидарность, показное рвение и снисходительность, будто все кругом рядовые, а они — офицеры и нет у них другой заботы, кроме как скалить лошадиные зубы да цедить: «Салаги!» и «Класс!».

Мне повезло: из дома я вышла пораньше, в лабиринте ни разу не сбилась с дороги и явилась в кабинет старшей сестры Топпингем вовремя. Ох и фурия! Пэппи говорит, что ее все зовут сестрой Агатой, ну и я тоже буду — за глаза, конечно. На вид сестре Агате лет тысяча, когда-то она была просто сестрой в отделении и потому до сих пор носит накрахмаленную древнеегипетскую косынку. Вся она какая-то грушевидная — фигура грушей, нос грушей, даже акцент на вкус отдает грушей. Глаза у сестры Агаты блекло-голубые, как морозное утро, и смотрят на меня, как на мазок копоти на оконном стекле.

— Для начала, мисс Перселл, займетесь рентгенографией грудной клетки. Легкие — это просто, справитесь. На первом этапе все наши новые сотрудники выполняют элементарную работу. А потом посмотрим, на что еще вы способны, договорились? Вот и славно, вот и славно!

Тоже мне задача! Грудная клетка! Ставишь пациентов вплотную к вертикальной панели и строгим голосом велишь задержать дыхание. Оказалось, сестра Агата имела в виду амбулаторных больных — ходячих, с несерьезными диагнозами. Снимки легких делаем мы втроем: я и еще двое младших лаборантов. Только вот темных комнат катастрофически не хватает: фотокассеты приходится обрабатывать молниеносно, и стоит замешкаться дольше положенных девяти минут — в дверь уже ломятся.

Как ни странно, работают в лаборатории одни женщины. Аномалия какая-то! У рентгенологов приличная зарплата, достойная мужчин, потому они и рвутся в лаборатории толпами — в Райде, к примеру, захватили все рабочие места. А в Королевской больнице разница в том, что заправляет лабораторией сестра Агата, — стало быть, не такое уж она чудовище, если берет на работу своих.

С моей ассистенткой я познакомилась в унылом закутке с туалетами и нашими шкафчиками. И она мне сразу понравилась — больше, чем все здешние лаборантки. Мои подопечные неплохие девчонки, но еще совсем зеленые — что с них возьмешь? А с ассистенткой Папеле Сутама так интересно. Редкое имя, и внешность у его хозяйки редкостная. Удивительный разрез глаз, я сразу так и поняла, что у нее есть примесь китайской крови. Именно китайской — у японок не бывает таких стройных и ровных ножек. Позднее выяснилось, что она и вправду китаянка. Хорошенькая — чудо! Розовые губки бантиком, скулы — умрешь от зависти, тонкие бровки. Все зовут ее Пэппи, это имя ей идет. Хрупкая, как статуэтка, ростом всего пять футов, тоненькая, но на жертву Освенцима не похожа — не то что все эти пациентки с нервной анорексией, которых направляют к нам на обследование психиатры. И чего ради девчонки морят себя голодом? Но вернемся к Пэппи. А кожа у нее — шелк цвета слоновой кости!

Оказалось, я Пэппи тоже понравилась, а когда она узнала, что я прихватила к обеду бутерброды из дома, то предложила съесть их на травке возле морга. От рентгенологии до морга рукой подать, но стоит он чуть в стороне, так что сестра Агата нас не выследит. Сама сестра Агата не обедает — некогда, надо охранять владения. Ясное дело, на целый час нас никто не отпускает, особенно по понедельникам, когда в обычный рабочий день приходится втискивать все дела, накопившиеся за выходные. Но нам с Пэппи и тридцати минут хватило, чтобы познакомиться поближе.

Первым делом она сказала, что живет в Кингс-Кроссе. Ух ты! Об этом районе Сиднея папа отзывается презрительно, а бабуля называет его вертепом. И скопищем пороков. Из пороков я знаю только пьянство и проституцию. И того, и другого в Кингс-Кроссе полным-полно, если верить преподобному Алану Уокеру. Он же методист, образец праведности. В Кингс-Кроссе живет «ведьма» Розалин Нортон, которую вечно ругают в новостях за то, что она рисует похабные картинки. Я спросила Пэппи, что значит «похабные» — на них люди совокупляются, что ли? А Пэппи ответила только, что каждый все понимает в степени своей испорченности. Пэппи ужасно умная, читает Шопенгауэра, Юнга, Бертрана Расселла и так далее, но о Фрейде она невысокого мнения. Я спросила, почему же она не стала поступать в сиднейский универ, а Пэппи объяснила, что в школе толком и не училась. Ее мать-австралийку и отца, китайца из Сингапура, разлучила Вторая мировая война. Отец погиб, а мать, которая четыре года провела в японском концлагере Чанги недалеко от Сингапура, сошла с ума. Бывают же люди, у которых не жизнь — трагедия. По сравнению с ними мне не на что жаловаться, кроме Дэвида и горшка. Как родилась в Бронте, так и живу здесь.