Читать книгу "Ох уж эта Люся - Татьяна Булатова"

Было среди друзей-пациентов несколько находившихся на особом положении. Всех не упомнить, но об одной следует сказать. Назовем эту особу младшей подругой. Сама Люся неоднократно говорила, что они с нею – из одного теста, несмотря на разницу в возрасте. Друг с другом подруги обсуждали вопросы самого разного свойства, в том числе интимного. Общение их было удивительно приятным и во всех отношениях выгодным: девочки поддерживали друг друга психологически, делились не только горем, но и радостью, не боялись признаваться в нелепых страхах и, как им казалось, в страшных грехах.

О детстве вспоминать Люся не любила. Всегда отводила взгляд и информацию выдавала скороговоркой: мама ушла, папина семья, боюсь пьяных, ненавижу одиночество…

Обычно, повествуя об истории своей жизни, Люся часть эпизодов утаивала, ссылаясь на то, что «рассказывать об этом не совсем прилично». Но потом все равно сообщала о них близкой подруге, правда, в форме запоздавшей эсэмэс. Так ей было удобнее – словно по секрету шепнула.

Родилась Петрова не в дворянской семье, это точно. Мама не просто ушла – исчезла в неизвестном направлении без следа. Кто была эта женщина по национальности, по профессии, по образу мыслей? Какая теперь разница! Главное, что все Люсины попытки отыскать ее закончились неудачей. Петрова объездила один за другим шахтерские города, часами простаивала около киосков Горсправки, зажимала влажными ладонями бумажки с адресами, на попутках добиралась до окраин донбасских полукриминальных поселков, даже на «кукурузнике» летала в какое-то богом забытое место. Все тщетно.

В официальной биографии Петровой вопрос о происхождении освещался со слов мамы Лены, которую девочка до семи лет считала родной. В этой истории были все составляющие рассказов о найденышах, так хорошо известные человечеству по мифам и «мыльным операм». Звонок в дверь. За ней – никого. А на коврике – кулек с сопящим младенцем и запиской, приколотой булавкой к байковому одеяльцу.

Мама Лена самопальный документ не сохранила, но общий смысл помнила: «Самой мне девочку не поднять. Отец (любвеобильный Серега Петров) сможет о ней лучше позаботиться. Никаких претензий к усыновителям иметь не буду».

Так звучала заученная официальная версия. Но, кроме нее, существовала несанкционированная детская память, полная нечетких воспоминаний и размытых образов.

Маленькая Люся – в песочнице. К ней направляется незнакомая женщина. В глазах ее – страх, в руках – шикарная по тем временам кукла, которую она протягивает Люсе. И вот кукла – у нее, и девочка даже не замечает, как незнакомка судорожно хватает и ощупывает теплые детские ручки, что-то пытается произнести дрожащими губами. Это замечает стоящая у окна Другая. Ее-то Люся и знает как настоящую маму. Ее-то крик она и слышит, ее-то руки и отталкивают фею, приносящую детям подарки, вырывают нарядное целлулоидное чудо и бросают в огромную лужу. «Мама, зачем? Не надо! Отдай!» – истошно кричит девочка. Захлебывается слезами. Тянется к кукле.

Люсино искореженное плачем лицо и голова куклы на одном уровне: земля – лужа. Грязная мутная вода с притопленной кукольной головой позади, а остальной мир расплывается. Позже девушка Петрова поймает себя на мысли о том, что в момент утраты почвы под ногами все вокруг мутнеет, расплывается и переворачивается вверх ногами. А еще позже детский врач Людмила Сергеевна отметит, что именно от начала этой истории образовалась ее тесная «дружба» с очками, без которых образ ее немыслим в принципе. И правда, когда Петрова их снимала, все вокруг смущались. Им казалось, она плачет.

И уж тогда девочка действительно плакала самозабвенно. Выла, хрипела, кашляла. Она ничего не слышала – словно разом оглохла и ослепла. Поэтому поняла, что произошло, гораздо позже. Многое бы Люся отдала за то, чтобы восстановить в памяти образ женщины с испуганными глазами, вздрагивающей от криков мамы Лены: «Тварь! Тварь! Ты же обещала! Ты обещала!»

По законам жанра у Люси должна была приключиться истерика или начаться заикание, на худой конец – подняться температура. Ничего подобного не произошло. Росла она, практически не болея, как-то незаметно и бесхлопотно. Может быть, поэтому родственники по отцовской линии с такой готовностью брали девочку к себе погостить. Люся не требовала внимания, не озорничала, не плакала, не просила подарков. Девочка была и не была одновременно. Ростом не больше стола, в спустившихся колготках и задранном платье, в очках, она молчаливо стояла, прижав к себе куклу. Игрушка часто была раздетой, часто перевернутой вниз головой, часто неполной – без руки или ноги. Создавалось ощущение, что Люсе просто было важно примыкать хоть к кому-то. И даже когда тетя или дядя притягивали к себе девочку, она не выпускала из рук этот целлулоидный поплавок, удерживающий ее на поверхности жизни.

Гостить у отцовских родственников Люсе нравилось – там было тихо и, как ей казалось, богато. Но вспоминалось только одно: свисающая бахрома скатерти, сквозь которую виднелись разрезанные на тонкие вертикальные полоски куски обоев, ножки серванта, круглые теткины колени и темнота коридора.

С темнотой у Петровой сложились особые отношения. Темнота поглотила ее раннее дотрехлетнее детство. Оно так и осталось лежать в холодной кровати, дрожать и поскуливать. Из-под двери – полоска света, приглушенные голоса, иногда даже хихиканье. Детство зовет, чтобы кто-то был рядом, чтобы не так страшно и одиноко. Детство никто не слышит. Ночь. За окном – луна. Ветви дерева качаются – по потолку причудливые тени.

– Никогда не хотела бы иметь квартиру на первых трех этажах.

– Это почему это?

– За окнами – деревья.

– Ну и что деревья?

– Не люблю.

«Не люблю» – это не о чем. Это отговорка, уловка. Как объяснить подруге, что деревья за ночным окном – это ужас, переживаемый в одиночестве. Нет, это само одиночество, протягивающее к тебе узловатые пальцы-крючки. Взрослая Люся панически боялась незашторенных окон и твердо верила, что « нельзя оставлять детей одних в темной комнате, пока не уснули ». И правда, со своими сидела до того самого момента, пока не услышит мерное сопение спящего существа.

Если родственники отца Люсю жаловали (потому что Серегина, родная), то о родственниках мамы Лены такого сказать было нельзя (Петровская, чужая). За нарядным столом обносили девочку лучшим куском, хлопали по ручке, чтобы не тянулась к вкусному («и так своим не хватает»), с легкостью отталкивали и зло осматривали. Сама Лена падчерицу защищала: у них была общая фамилия Петровы, общий быт и общий интерес к мужчине. Обе женщины его боялись. Что бросит. И что убьет.

Серега Петров обладал сильной половой конституцией, мощным инстинктом размножения, необузданным темпераментом, алкоголизмом и всеми замашками разбойника с большой дороги. Нет, старший Петров не был уголовником. Он был шахтером, выдвиженцем, прошедшим путь от рабочего в забое до начальника смены, а потом и участка. Последняя должность одарила его собственной квартирой, переездом в крупный шахтерский центр и огромными, как казалось его товарищам, деньжищами. Чего греха таить? Деньги, действительно, были немалые. Но какие-то несчастливые это были деньги, для многочисленных Серегиных семейств – горькие и безрадостные.