Читать книгу "Скрипка - Энн Райс"

В первые несколько часов после ухода Карла, яимею в виду настоящего ухода, когда кровь отлила вниз и его лицо, руки и ноги побелели,на меня нахлынуло ликование, как бывает после смерти, и я все танцевала итанцевала под музыку Моцарта.

Моцарт всегда был моим счастливым хранителем,Маленьким Гением, как я его называла, Хормейстером Ангелов – вот кем былМоцарт; а Бетховен – Маэстро Моего Горестного Сердца, капитаном моейразбитой жизни и всех неудач.

В ту первую ночь, когда Карл был мертв всегопять часов, после того, как я сменила простыни, обмыла его тело и сложила емуруки по бокам, я не могла слушать Ангелов Моцарта. Пусть с ними останется Карл.Умоляю, после такой боли. Книга, над которой работал Карл, была почтизакончена, но не совсем – по всему столу были разбросаны ее страницы ииллюстрации. Пусть подождет. После такой боли.

Я обратилась к своему Бетховену.

Легла на пол в гостиной первого этажа –угловой комнате, свет в которую проникал сквозь расположенные с двух сторонокна, – и включила Девятую симфонию Бетховена – мучительную музыку, вторуючасть. Моцарт не смог бы вырвать меня из смерти. Настала пора страданий, иБетховен понимал, что это такое, и вторая часть симфонии тоже.

Не важно, кто умирает или когда. Вторая частьДевятой симфонии просто помогает тебе выжить.

Ребенком мне нравилась последняя частьбетховенской Девятой симфонии – она нравится всем. Я любила слушать хор, поющий«Оду к радости». Я ходила на ее исполнение бессчетное количество раз – и здесь,и в Вене, и в Сан-Франциско в те холодные годы, что я прожила вдали от родногогорода.

Но в последнее время, даже до встречи сКарлом, именно вторая часть стала по-настоящему моей.

Эта музыка была написана словно для того,чтобы помогать идти вперед, упрямо и почти мстительно карабкаться в гору. Оназовет вперед, вперед и вперед, не позволяя останавливаться. А затем наступаетзатишье, как в венском лесу, словно у человека внезапно перехватило в горле отвида города, куда он стремится, и тогда он раскидывает руки в стороны ипринимается танцевать по кругу. Тут вступает валторна, каждый раз заставляющаявспоминать о лесах, долинах и пастухах, и возникает ощущение покоя инеподвижности леса и того плато, где стоит счастливый человек, но затем… затемвступают барабаны. И он вновь начинает карабкаться вверх по склону, решительноидет дальше. Шагает и шагает…

Под эту музыку можно танцевать, еслизахочется, раскачиваться в разные стороны, как в безумии, что я и делаю – доголовокружения. И мои волосы при этом перелетают то направо, то налево,закрывая уши. А еще можно ходить кругами по комнате суровым маршевым шагом,сжав кулаки, двигаясь все быстрее и быстрее, время от времени разворачиваясь ипродолжая шагать дальше. При этом мотаешь головой вперед-назад, вперед-назад, итвои волосы то падают на глаза, то взлетают вверх, и ты вновь видишь потолок.

Это беспощадная музыка. Идущий человек несобирается останавливаться. Вперед, вверх, дальше… Теперь уже не важно: леса,деревья – все это не имеет значения. Имеет значение только одно: ты продолжаешьшагать… И когда вновь приходит капелька счастья – благоуханного, ликующегосчастья, вызванного тем, что ты шагаешь по плато, – то на этот раз в тактему звучат шаги. Потому-то путь не заканчивается.

До тех пор пока не перестает звучать музыка.

Это конец второй части. Я могу перекатиться пополу и снова нажать кнопку, а потом склонить голову и позволить музыке звучатьдальше, независимо от всего прочего, даже величественных и пышных заверений,которые, видимо, Бетховен пытался адресовать всем нам, – заверений в том,что когда-нибудь все будет осмыслено и что жизнь стоит того, чтобы ее прожить.

Той ночью, сразу после смерти Карла, я слушалавторую часть до самого утра, до момента, когда комната наполнилась солнечнымсветом и ярко засиял паркет. Широкие лучи солнца вошли сквозь дыры в занавеске.И потолок, моментально лишившийся последних бликов от фар автомобилей, которыебесконечной вереницей ночь напролет мчались по улице, стал гладко-белым, какчистая страница, на которой пока ничего не написано.

В полдень я прослушала всю симфонию с самогоначала – с закрытыми глазами.

День был пуст, только снаружи рычали машины,несущиеся в обе стороны по Сент-Чарльз-авеню, слишком многочисленные для узкихполос ее проезжей части, слишком быстрые для ее старых дубов и изящно изогнутыхуличных фонарей. В этом не вяжущемся с обликом улицы грохоте тонул дажечудесный звон старых трамваев, проезжающих по ней с регулярными интервалами.Лязг. Дребезжание. Шум, которому следовало бы переходить в грохот, что когда-тои было, наверное, хотя я за всю жизнь (а это больше полувека) не могуприпомнить, чтобы авеню когда-нибудь по-настоящему стихала, разве что глубокойночью.

Я пролежала весь день в тишине, не в силахпошевелиться. Не в силах что-либо сделать. Только когда снова стемнело, яподнялась наверх. Простыни были по-прежнему чистые. Застывшее в смертельнойнеподвижности тело. Я знала, что это rigor mortis.[2] Лицо почтине изменилось – я ведь сразу несколько раз обмотала голову чистой белой тканью,чтобы челюсть не отвисла, и сама закрыла ему глаза. Я всю ночь пролежала рядомс ним, свернувшись калачиком, положив руку на его остывшую грудь, однакоощущение было совсем не таким, как когда он был живым и мягким.

Тело расслабилось и вновь стало мягким ксередине утра. Простыни промокли. Появился гнилостный запах.

Я не собиралась сдаваться. Теперь я легкоподняла ему руки и снова обмыла с ног до головы. Сменила все белье, как делаютнянечки, перевернула тело на бок, подстелила чистую простыню, после чего сновауложила его на спину, чтобы расправить и подоткнуть белую ткань с другойстороны.

Он был бел и мертв, но вновь обрел гибкость. Ихотя кожа начала проваливаться, искажая черты, это все-таки было по-прежнемуего лицо – лицо моего Карла, и я даже видела крошечные трещинки внеизменившихся губах и бесцветные кончики ресниц, когда на них упал солнечныйлуч.

Комната второго этажа, выходящая окнами назапад. Именно здесь он хотел устроить нашу спальню, именно здесь он и умер.Солнце проникает сюда довольно поздно – сквозь маленькие чердачные окошки.

Этот огромный дом с шестью коринфскимиколоннами и черной чугунной решеткой на самом деле всего лишь коттедж. Нет,правда. Обычный коттедж с просторными помещениями на первом этаже и маленькимиспальнями, устроенными на бывшем пещерообразном чердаке. Когда я была совсеммаленькая, там действительно располагался чердак и приятно пахло деревом.

Спальни появились, когда родились мои младшиесестры.