Читать книгу "Тамерлан должен умереть - Луиза Уэлш"

Так прошли мои последние мирные минуты. Я не знал о прибытии незваного гостя, не слышал стука подков о булыжник, не видел безумия в зрачках взмыленной лошади. В доме ждал меня напыщенный Посланник Королевы. Поприветствовав меня с галантностью, в которой сквозил сарказм, он вручил мне приказ от Тайного совета. Драматургу Кристоферу Марло надлежало вернуться в Лондон немедля.

* * *

Что проку в побеге? Увеличивает он или уменьшает шансы спастись? Каждый раз, вырываясь из оков и ускользая от обвинений, набираешься ли нового опыта или просто растрачиваешь отпущенную тебе удачу?

То, что мне уже приходилось представать перед судом и что я отделался всего парой месяцев за решеткой, едва ли могло служить утешением, когда я, вновь арестованный, трясся на чужой лошади по дороге в Лондон. Мне вспомнился средних лет воин, который дрался на дуэли возле таверны в Шордиче. Он имел репутацию искусного фехтовальщика, но, когда дело дошло до драки, оказался неспособен парировать удар, от которого в прежние годы с легкостью бы увернулся. Клинок его соперника достиг цели, и герой сотен битв согнулся пополам со стоном, в котором звучало больше изумления, чем боли. Его убийца издал победный клич. Но я уже тогда знал, что жизнь победителя часто коротка – эта мысль вернулась ко мне и отняла весь покой, каким наградил меня опыт прошлых опасностей.

Человек Уолсингема заранее поскакал в город – удостовериться в полномочиях посланника. Ему подтвердили, что бумага, привезенная им, – не розыгрыш и не дешевое вымогательство, но подлинный документ, исходящий от Тайного совета Королевы, лиги могущественнейших людей в Англии. Людей, вольных приговорить человека к смерти, пытке или пожизненному ожиданию обвинений. Людей, ответственных лишь перед Королевой, Богом и друг перед другом.

Быть может, конский топ вернул мои мысли к событиям прошлой ночи, но я и раньше замечал, что страх нередко будит в памяти если не любовь, то вожделение.

Мой покровитель, лорд Уолсингем, величествен и крепко сложен. Вся его родословная видна в правильных чертах и легкой походке, звучит в уверенном смехе. Изящество, с каким он руководил нашими застольными беседами, скрадывало стальной холод его взгляда. Я помнил его кузена, Уолсингема-старшего. Как паук, тот всю жизнь плел сети шпионажа и интриг. А потому, предполагая, что мой покровитель унаследовал его искусство, я всегда тщательно выбирал слова за столом.

В Скедбери мы жили прекрасно. Я привык к добрым винам и высокому обществу и не слишком-то хотел возвращаться к жизни поэта, когда придет срок. В ночь перед моим арестом Уолсингем и я обедали вдвоем, хотя стол ломился от яств. Вареные каплуны в пряностях и апельсинах, жареная ягнятина, кролики, жаворонки, салат из латука и розмарина. Я не придал значения выбору зелени, но женщина, сведущая в языке цветов, пожалуй, могла бы найти здесь тайный смысл и предугадать события.

Уолсингем сидел во главе стола, я – по правую от него руку, словно какой-нибудь вассал в былые времена. Блюда сменяли друг друга, но я заметил, что Уолсингем ел немного, а пил больше, чем было в его привычке. Я, как и подобает, не отставал от него ни на круг, так что, когда слуги убрали посуду и оставили нас наедине, мы оба были пьяны и счастливы обществом друг друга. За окном стемнело, в приглушенном огне свечей дым из наших трубок опутывал комнату, словно компания привидений, явившихся на торжество.

Бывает так, что течение вечера вдруг совершает поворот. Все, кроме нас, уже спали, когда настрой изменился. В ответ на какой-то жест Уолсингем положил руку мне на плечо, пожимая его с дружеской нежностью, но задержал ее на один или два вдоха долее, чем позволяли приличия. Я замешкался, уловив его острый запах, услышав неровное дыхание и забыв обо всем остальном. Но тот, кто умеет читать знаки, должен уметь и отвечать на них. Слегка протрезвев, я обнял его и легчайшим прикосновением к его руке дал понять, что готов. Уолсингем наклонился ко мне и прошептал мои же строки:

Казался девой он мужам иным,

В нем было все, что страсть внушает им, —

и я уже знал, как все произойдет. Пришло время ему воспользоваться правом сеньора.

Мой торс обхватили мощные ноги. Широкоплечий, со вздутыми на поднявшемся члене венами, Уолсингем был подобен вздыбленному кентавру. Этот образ не оставлял меня, пока он имел меня в рот. Вдыхая запахи моря и пота, сдаваясь натиску моей же поэзии, я представлял белую лошадь, бегущую по мокрому песку. Пенис покровителя муз пустился в галоп. Спинка кровати, к которой была прижата моя голова, дребезжала под резкими толчками. Наконец, он излился с рыком, туго вдавив мне в рот свой пульсирующий орган. Уолсингем не унялся, пока губы, подарившие ему столько великолепных стихов, не вобрали все его семя без остатка.

Затем я разглядывал полог кровати, надеясь, что дружелюбие моего покровителя не улетучилось. Он слез с меня, затем нагнулся, взъерошил мне волосы и завершил строфу, сделав меня ее героем:

А тот, кто знал, что был мужчиной он,

Твердил: ты, Марло, для любви рожден…

Я улыбнулся, думая об этом, хотя воспоминание было немногим приятнее удара кулаком в живот.

* * *

Я спросил посланника, знает ли он о причинах моего ареста, но тот в ответ лишь пожал плечами. Сумерки сгущались. Последняя птица завершила свою песню, оставив лес бродягам и разбойникам. Моя рука лежала на рукояти короткого меча; мой ум, гудящий, как игорный дом в полночь, перебирал возможные варианты предательства. Что бы ни ожидало меня впереди, я приближался к Лондону.

* * *

Лондон поднялся перед нами задолго до того, как мы достигли его ворот, хитросплетением красных крыш, заостренных шпилей и дымящихся каминных труб. Он был залит солнцем, полон утренней свежести. Сердца деревенских простаков и крестьянских простушек, что спешат сюда в поисках мощенных золотом улиц, верно, должны трепетать при таком зрелище. Им невдомек, какая клоака ждет их. Над Хайгейтским холмом степенно вращались крылья ветряных мельниц – хотя мы не ощутили и малейшего дуновения ветерка.

Мы въехали в город под звон церковных колоколов. Лондон встретил меня таким же, каким я, отправляясь к Уолсингему, оставил его три долгие недели назад, когда страх Чумы закрыл театры. Мы спускались к реке в тени высоких деревянных домов по обе стороны улицы. Здесь богачи и бедняки живут на головах друг у друга. Рыночные торговцы уже расставляли лотки, плечистые молочницы, чью прелесть сильно преувеличивают народные песенки, гремели внизу крынками – торопились распродать свое добро, пока не скиснет. Шарлатан расписывал недужным достоинства новой панацеи, а торговка рыбой, сама не больше селедки, выкрикивала: «Четыре макрели всего за шесть пенсов!» Древний старик в рваном костюме шута, лаская унылую мартышку со сморщенным личиком Вельзевула, зазывал на сногсшибательное представление. Деревенская красотка нараспев хвалила свои апельсины и лимоны – мягкие и в серых пятнах, но я купил бы пару за один только аромат. Там и здесь ремесленники с грохотом начинали свой день; кареты, коляски и телеги не могли разъехаться на узких мостовых, и без того запруженных толпой. Деловитая уличная суета, шум голосов, колокольный звон, громыханье колотушек, запахи людей и скота – Лондон вторгался в мои чувства. Месяц за городом обострил их – здесь было слишком много энергии, слишком мало места. Внезапно я понял, что близок час, когда этот город просто-напросто взлетит на воздух.