Читать книгу "Боги Абердина - Михей Натан"

— Я — сирота.

— Правда?

Таксист вынул сигарету изо рта, мгновение смотрел на нее, потом выбросил из окна.

Когда такси завернуло за поворот и оказалось на подъездной дороге, мощеной брусчаткой, я увидел Гаррингер-холл, который стоял за редеющими кленами и соснами. Он мало походил на здание студенческого союза, скорее — на средневековый замок. Я представил себе дракона с зелеными чешуйками, перепончатыми крыльями и блестящими, как рубины, глазами, который, кружась, спускается с серого неба и садится на самый большой из трех шпилей.

Потом я достал сложенную втрое карту, которую мне прислали вместе с уведомлением о зачислении. По бокам Гаррингер-холла располагались два строения меньших размеров. К самому западному вела дорога, выложенная кирпичом и деревом. Это была библиотека имени Х. Ф. Мореса, в которой, судя по учебному плану, мне предстояло проводить два утра в неделю. Она оказалась не столь высокой, как Гаррингер-холл, но более длинной и построенной из таких же необработанных гранитных блоков. Сверху располагаюсь многочисленные зарешеченные слуховые окна. Для самого восточного здания, полностью увитого плющом, использовали темный камень. Там крышу украшали башенки, на центральной бросались в глаза массивные часы. Я узнал Торрен-холл, главное учебное здание университета.

Мы медленно ехали вверх по пологой возвышенности. Вокруг сновали студенты с серыми зонтиками и коричневыми сумками для книг. Черные ботинки блестели от дождя.

Не помню точно своих ожиданий от размещения, хотя представлял нечто подобное общежитиям, которые видел по телевизору. Они выглядели одинаково: маленькие комнатки, застеленные коврами, кровати с провисающими, заляпанными пятнами матрасами. Так что я удивился, открыв тяжелую деревянную дверь в предоставленную мне комнату в Падерборн-холле. Внутри было просторно, потолок уходил вверх на одиннадцать футов, висели книжные полки, паркетный пол оказался поцарапанным, а письменный стол — залитым чернилами. На нем остались следы студенческого прошлого — обертки от жвачки, ручки и скрепки для бумаг. Шторы цвета слоновой кости развевались на ветру, который дул в распахнутое окно. Я бросил сумку и уселся на полу, слушая далекий гром и наблюдая за черными тучами, которые плыли над раскачивающимися деревьями. Бледные листья свернулись, словно спасаясь от бури.

Любовь к открытым пространствам у меня в крови. Я родился и провел первые десять лет жизни в Уэст-Фолсе в штате Миннесота, в маленьком домике на ферме. Отец ушел, когда мне было пять лет, а мама умерла от рака еще через пять. Меня отправили жить с ее троюродной сестрой Наной. Квартира с двумя спальнями располагалась в Стултоне, в одной из так называемых «обновленных городских зон» — точнее, перестроенных районов Нью-Джерси. Это стало тюремным приговором. Похоже, Нане я не очень нравился, а ее муж Леон и два их сына прямо демонстрировали враждебность. Одноклассники в новой школе меня невзлюбили, потому что я был младше, пропустив один класс в средней школе (меня в свое время перевели в старший класс, минуя предыдущий).

В Стултоне жизнь казалась удушающей, словно мокрое серое одеяло набросили на город, и все мы оказались под ним в ловушке. Хуже всего было летом — непрерывный гул кондиционеров, горячие автомобильные выхлопы. Жару источали даже стены и тротуары. Летом больше всего не хватало дома, в котором прошло мое детство. Казалось, что если бы я мог просто вернуться в Уэст-Фолс, украдкой пробраться в наш дом и жить, как безбилетный пассажир, в каком-нибудь уголке или на чердаке, то все снова стало бы хорошо. Я возвратился бы к своей прошлой жизни, отец никогда бы не уходил, а мама никогда бы не умерла.

Но возвращение домой было столь же невозможно, как воскресение мамы. Уэст-Фолс умер вместе с ней, и у меня остался только Стултон.

В конце концов, я приспособился, моим убежищем стала средняя школа — единственное место, где можно спокойно читать и не слышать орущий телевизор, лающих собак или ругающихся соседей. Я обычно оставался в школьной библиотеке после занятий и читал книги, пока сторож не отправлял меня домой. Сочувствующие учителя давали бумагу и ручки, блокноты и калькуляторы. Каждый год до самого выпуска я побеждал в конкурсах и викторинах, продемонстрировав склонность к языкам, в особенности — к латыни. К последнему году учебы у меня появилось несколько друзей. Хотя я и скучал по Уэст-Фолсу, пришлось смириться со своим положением, с суровой действительностью. Это мучительно и больно, но я стойко переносил страдания.

После выпуска мои друзья рассеялись, словно семена на ветру. Я остался один. Пришлось устроиться на работу на склад в торговый центр, находившийся через улицу от нашей квартиры. Каждый месяц приходили брошюры из различных учебных заведений. Однако Нана всегда говорила, что я слишком беден и не могу позволить себе получить высшее образование.

Я чувствовал, как постепенно заражаюсь ее апатией и смирением с жизнью. Друзья разъехались. Не стало убежища — средней школы. Поэтому я опустил голову, продолжал работать и складывал деньги с зарплаты в дыре в полу нашей ванной. Однажды вечером в воскресенье, освобождая почтовый ящик от макулатуры, я вдруг увидел темный рекламный проспект, на котором блестящими белыми буквами было напечатано «Абердинский университет». Брошюра смотрела на меня сквозь прозрачный пластик мешка для мусора. Я разорвал мешок, взял рекламку и принялся читать прямо на лестнице в тусклом свете.

Абердинский университет. Расположен в Фэрвиче, штат Коннектикут. Основан в 1902 году. Далее был напечатан девиз: «Ех Ungue Leonem» — «По части можно судить о целом». Если буквально: «По лапе можно судить о льве». Глянцевые фотографии обещали все: пологие возвышенности, буйную растительность, высокие деревья, поле с изредка встречающейся тенью от дерева. В центре первой страницы бросался в глаза снимок Гаррингер-холла. Здание выглядело, словно готический собор. На ведущих внутрь ступенях стояли студенты. Блондинки были модно одеты, в косах красовались банты. Молодые люди держали кожаные сумки для книг и неестественно уверенно улыбались. «Ех Ungue Leonem». Каждый студент является представителем Абердинского университета, ныне и до конца дней своих. Особенности сельской местности Новой Англии въелись тебе в кожу, змеей пробрались в твои кости, и там они останутся навсегда — этакие усики плюща, навечно оплетающие руки и ноги…

Обольщение было быстрым и полным. Все остальное являлось формальностью — заявление, запросы о финансовой поддержке и стипендии, рекомендательные письма учителей и моего начальника из торгового центра. Получив уведомление о зачислении, я достал деньги из тайника в полу ванной, купил билет на автобус и кожаную сумку. Через три месяца после прочтения той брошюры на грязной лестнице дома в Стултоне, я, наконец, совершил побег. Моим освобождением стал Абердинский университет.

На следующий день после приезда я шел мимо Моресовской библиотеки, чтобы встретиться с куратором. Внезапно дверь в библиотеку с шумом распахнулась, и по ступеням, слегка пошатываясь, спустился высокий студент. Его светло-русые волосы торчали во все стороны, голубая рубашка была только наполовину заправлена в брюки. Он остановился на тропинке, поправил стопку книг под мышкой, снял очки и поднял их, чтобы осмотреть. Парень оказался выше меня, немногим более шести футов ростом, широкоплечим, с маленьким симметричным лицом.