Читать книгу "Так говорил Заратустра - Фридрих Ницше"

Прежде величайшим преступлением была хула на Бога, но Бог умер, и эти преступления умерли вместе с ним. Теперь же самое ужасное преступление — хулить землю и чтить непостижимое выше смысла земли!

Некогда душа с презрением смотрела на тело: и тогда чем-то высшим считалось презрение это. Душа жаждала видеть тело тощим, отвратительным и голодным — так надеялась она освободиться от него и от земли.

О, та душа сама была тощей, отвратительной и голодной, и жестокость была наивысшим наслаждением для нее.

Но скажите мне, братья мои, что говорит ваше тело о вашей душе? Не есть ли ваша душа — бедность, и грязь, и жалкое самодовольство?

Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять его в себя и не стать нечистым.

И вот — я учу вас о Сверхчеловеке: он — это море, где потонет великое презрение ваше.

В чем то высокое, что можете вы пережить? Это — час великого презрения: час, когда счастье ваше становится для вас таким же отвратительным, как разум ваш и добродетель.

Час, когда вы говорите: „Что есть счастье мое? Оно — бедность, и грязь, и жалкое самодовольство. Но оно должно быть таким, чтобы служить оправданием и самому бытию!“.

Час, когда вы говорите: „В чем мой разум? Добивается ли он знания, как лев пищи своей? Мой разум — бедность, и грязь, и жалкое самодовольство!“.

Час, когда вы говорите: „В чем добродетель моя? Она еще не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра и зла своего! Все это — бедность, и грязь, и жалкое самодовольство!“.

Час, когда вы говорите: „В чем справедливость моя? Ибо я не пламя и не уголь. А справедливый — это пламя и уголь!“.

Час, когда вы говорите: „В чем сострадание мое? Разве оно не крест, к которому пригвождают того, кто любит людей? Но мое сострадание — не распятие!“.

Говорили вы так? Кричали так? О, если бы я уже слышал все это от вас!

Не грехи ваши — то самодовольство ваше вопиет к небу, ничтожество грехов ваших вопиет к небу!

Где же та молния, что лизнет вас языком своим? Где то безумие, которое должно внушить вам?

Внемлите, я учу вас о Сверхчеловеке: он — та молния, он — то безумие!».

Когда Заратустра закончил речи свои, кто-то крикнул из толпы: «Довольно мы уже слышали о канатном плясуне; пусть теперь нам покажут его!». И весь народ смеялся над Заратустрой. А канатный плясун, думая, что речь шла о нем, принялся за свое дело.

4

Заратустра смотрел на толпу и удивлялся. Потом говорил он так: «Человек — это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.

Опасно прохождение, опасна остановка в пути, опасен взгляд, обращенный назад, опасен страх.

Величие человека в том, что он мост, а не цель; и любви в нем достойно лишь то, что он – переход и уничтожение[2].

Я люблю того, кто не умеет жить иначе, кроме как во имя собственной гибели, ибо идет он по мосту.

Я люблю того, кто несет в себе великое презрение, ибо он — великий почитатель и стрела, томящаяся по другому берегу.

Я люблю того, кто не ищет в небесах, за звездами, основания для того, чтобы погибнуть и принести себя в жертву; того, кто приносит себя в жертву земле, чтобы когда-нибудь стала она землей Сверхчеловека.

Я люблю того, кто живет ради познания и стремится познавать во имя того, чтобы жил некогда Сверхчеловек. Ибо так хочет он гибели своей.

Я люблю того, кто работает и изобретает, чтобы выстроить жилище для Сверхчеловека и для него приготовить землю, животных и растения: ибо так хочет он гибели своей.

Я люблю того, кто любит добродетель свою: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела желания другого берега.

Я люблю того, кто не оставляет для себя ни единой капли духа, но жаждет быть всецело духом добродетели своей: так, подобно духу этому, проходит он по мосту.

Я люблю того, кто из добродетели своей делает влечение и судьбу: только ради добродетели своей еще хочет он жить, и не жить более.

Я люблю того, кто не стремится иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель сильнее двух, ибо тогда она становится тем узлом, на котором держится судьба.

Я люблю того, кто расточает душу свою[3], кто не хочет благодарности и сам не воздает ее: ибо он одаряет всегда и не стремится уберечь себя.

Я люблю того, кто стыдится, когда счастье сопутствует ему в игре, и вопрошает себя: „Неужели я нечестный игрок?“ — ибо жаждет он все потерять.

Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди дел своих и всегда исполняет больше, чем обещал: ибо жаждет он гибели.

Я люблю того, кто оправдывает грядущее поколение, а прошедшее — избавляет, ибо жаждет он гибели от ныне живущих.

Я люблю того, кто наказует Бога своего, потому что любит его: ибо от гнева Господа своего должен он погибнуть.

Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах ее; кого может погубить малейшее испытание: охотно идет он по мосту.

Я люблю того, чья душа переполнена настолько, что он забывает себя и вмещает в себя все вещи. Так всё, что вмещает он, становится его гибелью.

Я люблю того, кто свободен духом и сердцем; того, чей разум — лишь малая частица сердца его — сердца, влекущего к гибели.

Я люблю всех, кто подобен тяжелым каплям, падающим одна за другой из темной тучи, нависшей над человечеством: они предвещают приближение молнии и гибнут, как провозвестники.

Смотрите, я — провозвестник молнии, я — тяжелая капля из грозовой тучи; а имя той молнии — Сверхчеловек».

5

Произнеся эти слова, Заратустра снова взглянул на толпу и умолк. «Вот стоят они и смеются, — говорил он в сердце своем, — они не понимают меня: не для их слуха речи мои.

Неужели надо сначала лишить их ушей, чтобы они научились слушать глазами? Неужели надо греметь, подобно литаврам, и трещать, словно проповедники покаяния? Или, быть может, верят они только заикающемуся?

Есть у них нечто, чем гордятся они. Как же именуют они предмет гордости своей? Они называют его „культурой“, которая, по их словам, отличает их от пастухов.

Поэтому не любят они принимать на свой счет слово „презрение“. Тогда стану я взывать к их гордости.

Я буду говорить им о самом презренном, а самый презренный — это последний человек».