Читать книгу "Добрый ангел смерти - Андрей Курков"

Неожиданно позвонил скульптор.

— Ты знаешь, он умер вчера, этот Львович, если это, конечно, он. Мне позвонил какой-то старый знакомый, просил помочь на похоронах — некому гроб нести. Если хочешь, поехали вместе!

Предложение было и неожиданным, и странным.

— Но ведь я его не знал… — вырвалось у меня.

— Но ты ведь его разыскивал! Я тоже, кажется, его не знал, — сказал скульптор. — Больше того, я не мог вспомнить этого Алика, который мне позвонил.

Он уверяет, что мы знакомы по той пивной…

Ехать на свидание с покойником, к которому у меня оставались незаданные вопросы, казалось делом по меньшей мере глупым. Но я согласился.

Хоронили его на Берковцах. Точнее не хоронили, а «подхоранивали» к уже устроившимся там навечно родственникам. Желтое высохшее лицо ни о чем не говорило. И скульптор, наклонившись к моему уху возле могилы, прошептал:

— Что-то я его не узнаю.

Однако Алик, организовавший эти похороны, напомнил скульптору несколько эпизодов из далекого прошлого. И скульптор кивнул. Потом они в моем присутствии упомянули пару имен.

Я набрался смелости и спросил у пожилого Алика о человеке, интересовавшемся творчеством Тараса Шевченко и вопросами патриотизма. Объяснил ему, что это был знакомый покойного Львовича.

Алик почесал за ухом. Помолчал. Пожал плечами.

— Потом, — наконец произнес он. — Ты ж на поминки идешь?

Я кивнул.

Глава 3

Поминки, как выяснилось очень скоро, организовал скульптор у себя в мастерской. Человек семь сидели вокруг обеденно-журнального стола. Скульптор на стоявшей в углу электроплитке смачно жарил говяжью печенку. Остальные, не дожидаясь закуски, пили водку. Молча пили, без тостов, даже без вздохов.

Ожили немного, когда первая порция жареной печенки появилась на столе.

Скульптор высыпал на стол вилки. Положил хлеб. Трапеза приобрела более живой характер, и кто-то первым заговорил о покойном, тут же перейдя на живых и закончив полубессвязную речь мыслью о том, что раньше было лучше.

— Да, — согласился кто-то другой.

Поминки прошли как положено. Все разошлись пьяные. О покойном худого слова сказано не было. О нем вообще, один раз упомянув, больше не говорили. Когда встали из-за стола размяться, один из гостей узнал себя молодого на одной из старых фотографий.

— О! — воскликнул он и недоуменно выпятил губы, словно был в обиде на себя тридцатилетней давности.

Я подошел и задал ему тот же вопрос, о человеке, увлекавшемся Шевченко и вопросами патриотизма.

— Ну да, — сказал он — тогда многие увлекались такими вопросами.

— А рукописи об этом кто-то писал?

— Писали, конечно писали, а как же. Самиздат! А толку? Вот кто не боролся, тот и не проиграл. Он что-то еще нес и нес, пока вдруг не сказал:

— А были и мистификаторы, одного такого помню — Клим, делал вид, будто что-то философское пишет. Все у него просили почитать, а он рукопись достанет, перед носом пролистает и снова в портфель спрячет. А сам сидел дома на кухне и стихи Пушкина от руки прозою переписывал, ну так, чтоб не столбиками, а сплошной строчкой…

— А где он сейчас? — спросил я, подумав, что это вполне мог быть автор комментариев к «Кобзарю».

— Клим? Черт его знает. Видел я его как-то в скверике возле университета.

Там, знаешь, собираются и в шахматы на деньги играют. Года два назад. А больше не встречал.

Каждое общество закрыто по-своему. Пчеловоды собираются и говорят о только им одним понятных вещах. И, наверно, еще долго будут решать — принять кого-то в члены своего общества или нет. Шахматисты — тоже не исключение. Те, что играют около университета, друг друга знают, а с остальными на аккуратном «Вы» разговаривают. И играют с чужаками только на деньги.

Я несколько раз обошел кружки шахматистов и шашечников, облепивших скамейки скверика. На меня никто не обратил внимания. Каждый кружок неподвижно следил за доской, находившейся в центре. На играющих не смотрели, их присутствие было словно какой-то досадной необходимостью. Не было понятно — кто за кого болеет и болеет ли вообще. Изучалась в таинственном молчании сама ситуация на доске, и именно она была главным действующим лицом.

Климу сейчас должно было быть шестьдесят с лишним, и большинство членов неформального шахматно-шашечного клуба отвечали этой характеристике. Игра проходила молча и поэтому даже случайно услышать, как кого зовут, не представлялось возможным. И я просто прильнул к одному кружку и стал терпеливо ждать развития событий, пытаясь «втереться» всем телом в доверие к этим фанатикам доски.

Странное состояние необъяснимого транса вдруг овладело мной и я, видимо, действительно стал на время частью этого шахматно-шашечного живого организма.

Просуществовав в таком состоянии около часа, пока игра не закончилась, вместе с остальными охваченными шахматным трансом фигурами, я вдруг выдохнул свое оцепенение и, расправив позвоночник, понял, что часовое коллективное стояние сроднило меня с этими людьми. Я плохо играл в шахматы и вряд ли бы смог даже элементарно прокомментировать закончившуюся партию, но зато другие могли, и я оказался благодарным слушателем. Правда, сначала два старичка чуть не передрались между собой, споря о якобы ошибочном ходе слона. Мое неучастие в их споре сыграло положительную роль, и они основательно взялись за меня, повторив на память основные ходы партии.

— А кто играл-то? — спросил я под конец, чувствуя, что уже имею право на вопрос.

— Филя с Мишей… — ответил один из них, повыше и посутулее. — Они из новых, недавно тут. Я спросил, а играет ли еще Клим.

— Ну, Клим! — Второй старичок сделал одесский жест, подняв руками огромный невидимый арбуз. — Клим играет, но когда он играет — такие глупости, — и он кивнул в сторону опустевшей скамейки, — не случаются.

Через пять минут я уже знал, что Клим живет в коммуналке на Шота Руставели, в скверик приходит иногда по пятницам, больше не пьет из-за больной печени и перестал разводить аквариумных рыбок, а поэтому неизвестно, на что он теперь живет.

Уходил я чувствуя, что уже стал членом этого клуба. Оставалось только научиться нормально играть в шахматы или в шашки. Но мне это не грозило. И времени было жалко, да и вообще не любил я медленные игры.

В пятницу с утра я снова листал «Кобзарь», упиваясь карандашными комментариями.

«Мягкость родной земли не отличается от мягкости чужой земли, потому как любая земля была предосновой человечества и не могла распределяться между нациями соответственно качеству этих наций».

Удивляла меня даже не сама ясность формулировки, а именно предмет мысли, словно человек, это писавший, только отталкивался от чувств и рифм Тараса Шевченко для того, чтобы сказать о собственном наболевшем. Хотя почему его это так волновало в те благополучные шестидесятые годы? Националистом он не был, иначе и записи были бы на украинском. Русский шовинизм здесь тоже отсутствовал, так как кроме собственных мыслей присутствовало здесь и уважение, сострадание, а может быть, даже и любовь к Шевченко. В какой-то момент я подумал, что его мысли могли быть близки мыслям Ленина — особенно о полном отсутствии наций и национальностей в будущем. Но тут же представил себе, что сказал бы Ленин по поводу того, что любимая женщина и есть Родина? Нет, не думаю я, что согласился бы Великий Картавый с этим утверждением, какой бы красивой в юности Крупская ни была.