Читать книгу "Старая девочка - Владимир Шаров"

Так он и жил эти годы, постепенно заведя в горах совершенно уникальную охоту. Псарем у него был Михаил, человек того его дальнего родственника из-под Симбирска. Михаила он нашел еще в двадцать первом году, в самый разгар страшного голода в Поволжье, откормил, спас и привез с собой на Кавказ. С ним он на равных работал на псарне, с ним же ездил по стране, разыскивая уцелевших в революцию породистых собак. В Советской России эсамовская псарня быстро сделалась знаменита: он дружил и состоял в переписке с Буденным, Ворошиловым, Тухачевским, еще несколькими людьми из Кремля, любившими, понимавшими толк в охоте. С ними он обменивался щенками, не реже чем раз в год все они приезжали к нему в горы охотиться, обычно после кисловодских санаториев; иногда и он охотился с ними в России. Республика очень ценила эти связи, благодаря им Грозному много чего удавалось получить вне очереди. Возможно, московские друзья и были охранной грамотой Эсамова.

Известен он был и тем, что к собакам относился до крайности уважительно, звал по фамилии бывшего владельца псарни, никогда не забывал ни титулов, ни чинов. В Грозном считалось, что делается это в насмешку, но Вера знала: Эсамов просто тоскует по жизни, когда большие охоты были часты и обычны, по времени, которое он сам почти не застал.

В горах, где Нафтали проводил не меньше времени, чем в Грозном, он на пару с Михаилом занимался селекцией, учил и натаскивал свору, охотился же редко. Слаженные, точные действия собак доставляли ему огромную радость, он буквально ликовал; когда же, наоборот, что-то не ладилось, сразу впадал в мрак. Возможно, не хватало азарта, возможно, мешала привычка к одиночеству, но необходимость следить, управлять и направлять огромную свору и добрый десяток охотников быстро его утомляла. Вера, впрочем, считала, что дело в другом: для настоящего охотника он слишком боится провалов; и правда, стоило собакам сбиться в кучу, превратиться в бессмысленно лающую стаю, он, даже не пытаясь ничего поправить, оставлял всё на Михаила и, ни с кем не простившись, уезжал в город.

Сколько потом Михаил ему ни втолковывал, что только настоящие охоты, только привычка собак к дичи, к погоне, когда они выкладываются до последней капли, может их выучить, Нафтали всё равно охотился со сворой, лишь если приезжали гости, хотя с ружьем, одной-двумя собаками по-прежнему ходил много.

Все-таки, и несмотря на малую тренированность, охота у него была хорошая, приезжие обычно оставались довольны, однако славился он больше как селекционер, чем охотник. Михаил, как раньше его знал Эсамов, был человеком молчаливым, привыкшим разговаривать разве что с собаками, но здесь, в горах, он, будто вдруг догадавшись, что то, чем он жил: псарни, своры, гоны, травли, – гибнет или уже погибло, решил, что должен сохранить не только собак, но и вообще всё, до охоты касающееся. Повторяя своего старого барина даже в интонации, он при поддержке Нафтали часами теоретизировал, рассказывал бесконечные истории и байки. Многое, конечно, было не ново, взято из чужих рук, часто и речь была совсем не его, но, бывало, те же истории он рассказывал так, как привык говорить с собаками, и тогда получалось на редкость хорошо.

Нафтали, хоть и работал с Михаилом на равных, при чужих брал роль барчука, которого умный, много чего повидавший дядька учит уму-разуму. Он вообще выставлял его вперед, так что в том, что скоро Михаил приобрел славу едва ли не лучшего псаря и всё московское начальство стремилось его переманить, нет ничего удивительного. Впрочем, и на псарне, один на один, Эсамов всё равно вел себя как младший.

В Грозном их было четыре семьи, они перезванивались едва ли не каждый день, а раз в неделю, как правило, в субботу, вместе выбирались в горы на шашлык. Душой компании, без сомнения, была Вера, а мажордомом – Эсамов. Он лично покупал на базаре специи, выбирал и резал барашка, потом священнодействовал у мангала. Он любил горы, любил всё, что делалось под открытым небом, и в этих их вылазках всегда бывал весел и легок, радовался, как дитя. Пока он жарил мясо, другие обыкновенно уходили на прогулку, а Вера оставалась с ним. Никакого напарника не требовалось; она помнила, что когда-то, на заре знакомства, предлагала порезать мясо, лук, помидоры, но любую помощь он мягко, боясь ее обидеть, отклонял, – теперь Вера привыкла, что просто устроится на коврах, которые они привозили из Грозного, и будет смотреть, как он готовит.

Она знала, что в Грозном ему непросто, что он вообще человек не городской, это знали и другие, и то, что это было так, ему несомненно помогало. Вера твердо верила, что именно поэтому большие чистки и обходят Эсамова стороной, а отнюдь не по причине его московских связей. Всё же она боялась за него, чувствовала, что и раньше, и сейчас он висит на волоске – следующая волна арестов может его не миновать.

Стоило им вот так остаться вдвоем, она будто вживую видела, как на весах взвешиваются и эта его странность, и его московские связи; чаши медленно ходили вверх-вниз, все-таки в конце концов получалось, что на этот раз брать его не должны, и она успокаивалась. В ней всегда были эти весы, потому что она боялась, что не сумеет его предупредить, предостеречь; она безумно этого боялась, увлекшись, даже забывала, что он пока здесь, слава Богу жив и на свободе. Она забывала, что тут, в горах, всё – его, и он всё умеет, знает каждую тропу и каждый источник, знает и травы, и выходы соли, где собирается зверье. Наконец, вспомнив об этом, Вера радовалась, будто девочка, и спешила сказать Нафтали что-нибудь доброе. Из-за этой радости, когда примерно год назад Томкиным стала надоедать обязательность субботних выездов: за неделю накапливалось множество дел и с детьми, и других, – Вера со страстью бросилась всё защищать. И они ей уступили, даже написали конституцию своего маленького кружка, где первым номером шли эти самые поездки в горы.

Вера знала, что он любит ее, она тоже его любила, но только как ребенка, как если бы он был ее сыном. И, любя Веру, Эсамов был с ней тих, кроток, будто раз и навсегда согласился довольствоваться тем, что ему готовы дать, не требовать большего. Может, оттого, что их отношения начались в городе, где он был чужой, не понимал, как нужно себя вести, что тут позволено, а что нет, она знала, что он не рискнет сделать хоть что-то, что сейчас или когда-нибудь позже огорчит ее, о чем она будет сожалеть. Поэтому чувствовала себя с ним в безопасности, была спокойна и умиротворена.

Едва Вера с мужем и дочерьми приехала в Грозный, тут же от разных людей она стала слышать, что Эсамов увлечен дочерью местного начальника НКВД. Чеченские законы суровы, но, наверное, дело еще не зашло так далеко, когда повернуть назад нельзя. Предполагаемая помолвка расстроилась, однако ничего криминального не началось. Впрочем, знатоки местных обычаев говорили, что пусть не вражда – неудовольствие между двумя семьями осталось. Это был плохой знак, и в том, что произошло, виновата была она. Вера всегда помнила, что из-за нее, из-за любви к ней он не породнился с семьей, которая единственная могла его защитить.

Эсамов настолько был в ее власти, настолько послушен и зависим от нее, что и другим, и самой Вере было ясно: пока она здесь, он ни с кем не сойдется. Ее это огорчало, ей этого было чересчур много, и часто, устав, она ни с того ни с сего заводила разговор о его браке. Так было и в горах, и в Грозном. Вера начинала, потом ждала, что скажет он; Эсамов по обыкновению уклонялся, она сердилась, сама предлагала один вариант за другим. Еще больше ярилась, когда он на всё соглашался, будто и вправду по малости лет сам решать ничего не мог.