Читать книгу "Сестра моя Боль - Наталия Ломовская"

– Да иди уже!

– Вы первая…

– Ну, чего вздумала, не в универмаге небось! Иди ты сначала, а то совсем расклеишься, ожидая, потом у Алевтины слова не выговоришь… Да не звони, смотри! Постучи и сразу входи!

– Спасибо!

Гулко бухнула дверь подъезда, трепеща и задыхаясь, взлетела девушка по ступенькам. Отчего-то страха она не чувствовала. Как и было ей сказано, она тихонько постучала в дверь и сразу вошла. Полутемная прихожая от досок пола пахнет влагой – наверное, хозяйка мыла пол перед самым ее приходом.

– Кто там? Проходите в кухню! – послышался негромкий голос, и ночная гостья пошла на зов, скинув в прихожей свои поношенные туфельки.

Алевтина совсем не походила ни на колдунью, ни на ведьму, и кухня ее не напоминала логово волшебницы – с потолка не свешивались пучки трав и летучие мыши, не ухала сова. Чародейные снадобья заменял чайный гриб, привольно разросшийся в пятилитровой банке, а вместо таинственного уханья совы слышалось умиротворяющее бормотание радиоприемника. А сама хозяйка казалась совсем девчонкой в своем ярком халате. Тоненькая она была, локотки острые. Светлые волосы кое-как подколоты на затылке. Лицо миловидное, среднерусское обычное лицо, только глаза необычные на нем. Что с ними, с этими глазами? Очень светлые, почти белые, бледно-голубые, обведенные по краю радужки более темным ободком, они смотрели не мигая и на секунду показались ночной гостье застывшими, словно обладательница их была мертва… Никогда не была жива.

Она не успела испугаться. Хозяйка встала ей навстречу, улыбнулась, заговорила, и дурное наваждение рассеялось. Алевтина была мила и непринужденно приветлива, и через пять минут гостье уже казалось, что она знает ее всю жизнь. Словно они в институте вместе учились, в одной комнате общежития жили, кофточками менялись да угощали друг друга гостинцами, присланными из дома, вкусными деревенскими кушаньями, соленьями, вареньями, толстыми ломтями соленого сала, коржиками на сметане. С такой, пожалуй, можно было бы всем поделиться. Хозяйка поставила чайник, и разговор пошел самый откровенный. Алевтина обо всем расспросила, оказалось, что и драную кошку Лариску она знает, и знает, какие еще грешки за той Лариской водятся…

– Думаю, все наладится, – сказала она, глядя на гостью так ласково, так участливо, словно сестрица родная. – Вы же любите его, да?

– Очень люблю! – вскрикнула учительница, и даже губы у нее побелели.

– Вот и хорошо. А теперь идите домой. Час-то поздний.

Ушла гостья, унося в сердце глупую надежду. Вышла на темную улицу, ничего не сказала в ответ на вопрошающий взгляд своей недавней собеседницы и пошла, зябко кутаясь в свою тонкую кофточку, сквозь черемуховую метель, сквозь лунную порошу. А дома свет не горит, и ужин, любовно приготовленный, накрытый, чтобы не остыл, нетронут, и постель холодна. Повалиться ничком, завыть в голос, и выть, пока соседи заполошно не заколотят в стену!

Но уже завтра ночью он вернется. Хмурый, бледный, чужой, родной. Единственный, ненаглядный, сволочь, гадина. Вернется, чтобы остаться навсегда. Да какое уж у них может быть навсегда? Это сейчас только им кажется, что судьба их определена, что будущее их так же ясно и просто, как прошлое, и не знают они, что жизни их – как черемуховый цвет на холодном ветру… Дунет, сорвет, закружит, погонит по темным мостовым, куда – бог весть.

А та, вторая, «Татьяна»-то… Ей Алевтина не помогла. Та и плакала, и на колени встать норовила, и свертки свои совала, Алевтина только отступала и удивлялась.

– Не понимаю, что вам от меня нужно, – говорила, кажется, вполне искренне, пожимала худенькими плечами. – Вам люди зря что-то про меня рассказали, пошутили, наверное. Как бы я вам помогла? Мы живем просто, бедно. Да у меня и знакомых-то никаких нет! Идите, идите. Ребенка мне еще разбудите.

У самой же в глазах плескалась насмешка. И ушла просительница ни с чем, ревмя ревела всю дорогу, поминала и суму и тюрьму, и ревизоров честила на все корки, и ведьму эту белоглазую, чтоб провалиться ей совсем… Из порванного пакета у нее всю дорогу валились дефицитные «Мишки». Утром дети пойдут в сад, станут украдкой поднимать большие конфетины. А потом будут гадать: кто разбросал их? Свадьба, что ли, тут проезжала? Или проходили ночью дети, непохожие на нас, не заспанные, не капризные, милые, праздничные дети, они-то и растеряли? Но куда они шли? В гости, быть может? Или уже из гостей?

Глава 1

Они жили в небольшом городке, задремавшем на берегу большой реки, в деревянном двухэтажном доме. Дом был старинный, с резными наличниками, с зеленым жестяным петухом на трубе, с черемухой в палисаднике. Ночью он становился совсем живым – ворочался, вздыхал, беспокойно скрипел половицами и ежился, словно опасался за свое существование. Рядом с домом пролегали трамвайные пути, и бывало так, что первый трамвай разрушал утренний сон ребенка, наполняя комнату звенящим, таинственным свечением. Он просыпался, и всегда просыпался в страхе. По тускло освещенной комнате метались тени, спросонок глаза находили в них очертания фигур – порой человеческих, порой звериных, а иной раз и так и сяк. Странные существа являлись тогда воображению мальчика – люди-рыбы, люди-птицы, гадкие оборотни и прекрасные крылатые существа, чудовища и рыцари с мечами. Он уговаривал себя, но неизменно пугался порождений собственной фантазии и звал мать, но чаще всего она не приходила, а приходила бабушка.

– Ш-ш, ш-ш… Ну чего ты? Чего тебе неймется, разбойник? – ворчала она шепотом. – Спи давай, а то сейчас мать поднимется и задаст тебе. Баю-бай, а-а-а…

Убаюкивание перерастало в зевок, и бабушка уходила, шаркая войлочными чунями. Страх отступал, мальчик сворачивался клубочком в своей кроватке, из которой уже вырос. Глаза постепенно привыкали к темноте, нервы успокаивались, теперь он видел, что принял за когтистую лапу оборотня раскидистый лист пальмы, голова человека-птицы оказывалась кувшином, из которого торчали вязальные спицы, рыбий хвост был халатом, забытым мамой на спинке кресла. А что это там, на шкафу? В серой рассветной тьме со шкафа на него смотрели лютой злобой горящие глаза на квадратной башке. Он снова сжимался в ужасе, по ночам он напрочь забывал, что на шкафу стоит старый чемодан. Днем в чемодане хранились всякие лоскутки, выкройки и клубочки шерсти, а ночью он пугал мальчика своими сверкающими застежками. Впрочем, он не решался позвать мать. Он не боялся, что она «задаст», она была не такой, как другие матери, у которых всегда полна пригоршня шлепков… Просто мальчик не хотел, чтобы мать просыпалась. Проснувшись среди ночи, она часто начинала плакать, как будто тоже видела в предрассветной дымке чудовищ и боялась их гораздо сильнее, чем ее сын.

Мать была очень молода, очень красива. От нее всегда чудесно пахло, и голос у нее был такой нежный, голубые глаза смотрели так ласково… Но стоило ей рассердиться, как все менялось. Голос становился неприятно-резким, и от матери волнами исходил удушливый запах раскаленного железа, а глаза делались как ртуть.

Она, пожалуй, была несчастна в жизни, она много работала, ухитрялась обеспечивать и себя, и свою пожилую мать, и Руслана, сына, которого родила, едва ей сравнялось восемнадцать лет. Он ничего не знал о своем отце. Бабушка проговаривалась о том, что сразу после школы мать уехала в Москву, а вернулась спустя полтора года, уже с ребенком на руках, и ничего от нее было не добиться. Впрочем, мать не прочь была дать повод к слухам и, глумясь над досужим любопытством кумушек, давала мальчишке в отцы то именитого чиновника («Человек с таким положением, пожилой, солидный… Женат… Конечно, посылает на жизнь»), то какого-то художника, у которого якобы служила моделью («Картины его иностранцы покупают… Очень талантливый. Посылает нам»), а то даже как-то вора в законе («Санька Лимон его прозвище. Им семью запрещено заводить. Но он нас тайно обеспечивает»). Последний, вероятно, был придуман ею для того, чтобы отвадить нежеланных кавалеров, которые вокруг матери не переводились. Она работала секретаршей в стройконторе и эффектно выглядела в приемной, за сверкающей кареткой пишущей машинки. Она умела хорошо одеться и в те весьма еще недостаточные времена. Несколько раз ее подвозили до дому мужчины, и ряд ее «ухаживателей», как выражалась бабушка, запомнился Руслану по маркам их автомобилей. Она приносила домой шоколадные наборы в богато оформленных коробках, и цветы, и игрушки для сына, но замуж выходить не желала – то ли ни один из женихов не был для нее достаточно хорош, то ли женихи не спешили вести ее в ЗАГС, вожделея только легких отношений.