Читать книгу "Потерянный альбом - Эван Дара"

запись, снова и снова переворачивая кассету, чтобы продлить ее до бесконечности; и она звучит, музыка просто звучит, без запинок, без заминок, не теряя в повторениях, но обогащаясь; и пока она звучит — без запинок, без заминок, — быстронесущаяся музыка мгновенно становится саундтреком к тому, на что я смотрю, что бы это ни было: разнообразные углы наклона шляп у стариков, порывы ветра, ворсящие траву в парке, блеск колес колясок, дети, встающие на приступку питьевого фонтанчика, горбящиеся за жмущей на кнопку рукой и выпячивающие губы; эта музыка всему подходит идеально, невероятно, словно абсолютно уместный аккомпанемент, дух видения, превращенный в утекающий звук; более того, это работает и в обратном направлении: что бы я ни видел, оно тоже служит идеальной иллюстрацией нескончаемого волнующегося гула Photographer; каждое событие и жест в моем поле зрения — вращение велосипедных спиц, скачущие по взъерошенной зелени розовые мячики — словно вырастают из каких-то скрытых императивов этой неслыханной музыки: вид и звук обретают скрепляющие свойства, о которых я до той поры и не мечтал…

…На самом деле это вопрос фигуры и фона, вопрос того, чтобы научиться их объединять: привязывать ландшафт к торчащему в нем огнеподобному кипарису, рассматривать Мир наравне с Кристиной[4]: растворять паттерны до частиц…; и я, между прочим, идеально гожусь для подобных исследований: я либо непримечательный ассамбляж джинсы́, ткани, кроссовок, объединяющий плоть и «Волкмен» и плывущий по улицам Спрингфилда, едва заметный в своих случайных блужданиях, либо замкнутый девятнадцатилетний парень, слегка сутулый, который сбежал из дома; смотря у кого спросить: у меня — или у кого угодно в мире, кроме меня; фигура и фон; фигура или фон; но кто со времен Мэйбриджа вообще смотрит на фон?; а Кристина была калекой…

УСТУПИ

И все же я перехожу Гранд-стрит, потом Катальпа-стрит, потом Беннетт, иду мимо неподметенных барбекю-ресторанов, мимо необитаемых парковок, мимо заляпанных и заставленных витрин коллекционных магазинов хеви-метала, мимо гостиницы «Деннс Нип», «Топ Гир Энтерпрайзес» и продуктового магазина «Фор Роузес»; и хоть для меня эти улицы и их кричащие отличия практически исчезли, через меня хлещет выхлопная вонь проходящего автобуса номер 5, несмотря на то что я задержал дыхание; от тебя, цивилизация, не сбежать: ты просачиваешься даже в зажатые ноздри; когда я не выдержал мысли о поступлении в колледж, нашел работу в «Синко де Майо»; когда больше не мог вытерпеть раздачу разогретых в микроволновке полуфабрикатных тако, перешел в «Мелкие приборы Стерна»; когда больше не мог заставить себя торговать пультами для ворот гаража и блендерами с четырьмя лезвиями и семнадцатью функциями, в то время как те же самые приборы продаются неизменно дешевле в «ДиСи Притчерс» за углом, я оказался в «Аптеке Рейдера»; когда уже не мог вынести жестокие замечания Джима Рейдера о покупателях, изрекаемые в тот же миг, как за их спинами закрывалась дверь, я пошел домой и открыл один из своих альбомов М. К. Эшера; тяжелая и покрытая блестящим целлофаном книга начинается с раздела об истории мозаики — от Византии до Эшера и его преемников; да, знаю, что Эшер презираем, сверхкоммерциализирован и уныл, что это не искусство, что его осудили судьи культурного вкуса, но, пока я переворачивал страницы, меня начали затягивать уходящие в глубину литографии; и, все больше вплетаясь в эшеровские кружева и преломления измерений, я перевернул следующую страницу и понял, что должен отправиться сюда: наружу, вне: в середину, но в то же время прочь; обрести невидимость посредством нового присутствия; исчезнуть посредством утверждения, посредством самоутверждения: вне, наружу…

…И теперь я двигаюсь вокруг тебя, цивилизация, подобно электрону: средь твоего гвалта и трудов, твоей обыденности и совместных усилий, я — пылинка с отрицательным зарядом, что вращается и кружит; без измеримого существования, не считая статистического, я везде, а значит — нигде; я избегал внимания вот уже восемь дней кряду: я иду по району Уолнат-стрит или стою на Гленстоун-стрит, притворяясь, будто жду автобус, и ем пенопластовые остатки помойных булочек и мятые останки шоколадного пирога, подхваченные с крайних столиков в забегаловках, куда я хожу в туалет, но меня ни разу не остановила полиция: ни сирен, ни арестов для допросов, ни проверок документов, ни мимолетных, но резких взглядов от серьезных людей, увешанных охранным снаряжением; ни в чем они не изменили мою орбиту; другими словами, они всецело признали мою невидимость…; здесь, сейчас я наконец консумировал свою тенденцию к небытию, даже довел ее до непредвиденного уровня совершенства; отныне моя единственная функция в этом мире — доказывать, что я несущественен; каждый накопленный мною опыт — лишь очередное касание ластика; и опыт бесконечен…

…К примеру, пять ночей назад: пять ночей назад я после полных трех дней на улице решил вернуться — чтобы расследовать; меня потянуло взглянуть, что за это время произошло в центральной точке, некогда известной как мой дом; так что ранним вечером после блужданий по городу — я игрался, спрашивая у людей дорогу до несуществующих улиц, — сразу после десяти часов я сделал поворот; быстро двигаясь, направился петляющим маршрутом по самым непроходным дворовым кварталам и ощутил гранулированный переход от урбанистически безразличных общественных владений к мягко массивному своему району; потом значительно замедлился; наконец достигнув своего квартала, обогнул темный угол, примерно так, будто преследую кого-то, подкрадываясь мелкими шажками, с силой задерживая дыхание; и когда я наконец свернул к своему двухэтажному дому, вот что узрели мои воронки глаз: никаких патрульных машин перед дверями с никакими вращающимися мигалками; никаких бдительных соседей в подсвеченных изнутри окнах; никаких новоприбывших родственников; только привычная лиственная тьма, обволакивающая серо-зеленую «солонку»[5], укутанную зыбкой пригородной тишью; ничего не изменилось; ничего не отличалось; ничего не потревожено; я застиг невидимость в действии…

…Затем я несколько минут оставался снаружи, спрятавшись за деревом на другой стороне улицы, и только наблюдал; а потом решил, что должен войти: мне нужно было видеть, что это не притворство и фасад, найти конкретные признаки своего отсутствия; так что я сторожко приблизился к дому неторопливыми, шепчущими по тротуару шажками, а потом медленно продвигался по гипсокартонной подъездной дорожке; но замок входной двери легко разжался перед моим ключом, как и всегда, а прихожую все так же окружали знакомые гардеробы; далее, в гостиной, по-прежнему был стерт до куцей опустошенности коврик перед продавленным диваном, где моя мать садилась смотреть телевизор, пока ее вековечная пепельница всегда ожидала на пластмассовом столике