Читать книгу "Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Памела Друкерман"

словно не желал признавать, что сидящая перед ним дама средних лет – это я и есть.

Подобные перемены волнуют не всех моих ровесников, но среди них немало тех, кто искренне страдает от так называемого кризиса среднего возраста. Одна моя подруга говорит, что, когда она приходит на вечеринку, «эффект Золушки» больше не работает: никто не поворачивается в ее сторону. Я, в свою очередь, заметила, что мужчины на улицах Парижа обращают на меня внимание, только если у меня тщательно уложены волосы и нанесен макияж. Но даже в этом случае я считываю в их глазах новый месседж: я бы с ней, пожалуй, переспал, но только если это не потребует от меня никаких усилий.

А вскоре меня как раз и накрыло волной «мадам». «Bonjour, madame», когда я захожу в кафе; «Merci, madame», когда расплачиваюсь; «Au revoir, madame», когда ухожу. Иногда сразу несколько официантов говорят это одновременно.

Самое печальное, что они вовсе не стремятся меня оскорбить. Здесь, во Франции, где я живу больше десяти лет, обращение «мадам» – это обычная форма вежливости. Я сама постоянно называю других женщин «мадам» и учу своих детей, чтобы они так же обращались к нашей пожилой португальской консьержке.

Иначе говоря, я настолько далеко продвинулась вглубь территории «мадам», что люди не считают это обращение способным меня обидеть. Я поняла, что все изменилось, когда проходила мимо женщины, которая сидела на тротуаре неподалеку от моего дома, выпрашивая подаяние.

Она сказала: «Bonjour, mademoiselle», – обращаясь к молодой женщине в мини-юбке, шагавшей в нескольких шагах впереди меня.

«Bonjour, madame», – сказала она секунду спустя, когда с ней поравнялась я.

Все произошло слишком быстро, чтобы я могла это переварить. Я по-прежнему ношу большинство вещей, в которые одевалась, когда была «мадемуазель». В кухонном шкафу у меня до сих пор стоят банки консервов, купленные в эпоху «мадемуазель». Даже арифметика шутит со мной шутки: как это вышло, что за каких-то два года все вокруг стали на десять лет моложе меня?

Что такое сорок лет? Не в моих привычках оценивать очередное десятилетие своей жизни до тех пор, пока я не промотаю его целиком. Когда мне было 20+, я тратила время на безрезультатные поиски мужа – вместо того чтобы делать карьеру и посещать, пока не появились дети, всякие небезопасные места. В результате, едва мне стукнуло 30, меня уволили из редакции газеты. Я получила достаточно досуга, чтобы ближайшее десятилетие посвятить размышлениям об утраченных возможностях и пережевыванию нанесенных мне обид.

Сейчас – другое дело. Я решительно настроена разобраться с очередным десятилетием, пока я все еще в нем. Несомненно, каждый новый день рождения вызывает легкое головокружение – никто из нас не становится моложе, – но после сорока чувствуешь себя особенно растерянной. Это десятилетие, не имеющее собственного нарратива. Это не просто новая цифра, это какая-то совершенно новая атмосферная зона. Когда я говорю 42-летнему бизнесмену, что занимаюсь изучением сорокалетнего возраста, он смотрит на меня с удивлением. Он добился в жизни успеха и научился четко формулировать свои мысли, но ему нечего сказать о своем возрасте.

– Скажи, пожалуйста, – говорит, – что хоть это такое?

Разумеется, все зависит от конкретного человека: его здоровья, семейного окружения, финансового состояния и страны, в которой он живет. Я нахожусь в положении привилегированной белой американки, а это далеко не самая ущемленная социальная группа. В Руанде к сорокалетней женщине уже обращаются как к «бабушке».

Что касается французов, то они со свойственными им пессимизмом и стремлением к точности разделили кризис среднего возраста на несколько этапов: кризис 40 лет, кризис 50 лет, да еще и ввели понятие «полуденного демона» (это когда мужчина за 50 влюбляется в няньку своих детей). Тем не менее у них есть и другой, более оптимистичный подход, согласно которому с возрастом человек становится все более свободным. (Не скажу, что французы всегда правы, но я несомненно извлекла для себя большую пользу из их лучших идей.)

Но, где бы вы ни жили, «снизу» 40 выглядят как старость. Мне доводилось слышать от двадцатилетних американцев, что 40 лет – это возраст, в котором приходит осознание того, что уже слишком поздно что-либо менять, и остается лишь сожалеть об упущенных возможностях. Когда я сказала своему сыну, что пишу книгу о сорокалетних, он ответил, что и сам хочет написать книгу – о девятилетних. «Вот что я напишу, – добавил он. – “Мне девять лет. Это здорово. Я такой молодой”».

Вместе с тем многие из моих более «пожилых» знакомых утверждают, что 40 лет – это как раз тот возраст, в который они больше всего хотели бы вернуться. «Как я мог считать себя старым в 40 лет!» – воскликнул Стенли Брэндис, антрополог и автор книги о 40-летних, вышедшей в 1985 году. «Оглядываясь назад, я думаю: “Господи, как же это было классно! Это было начало жизни, а не начало конца!”»

С технической точки зрения, 40 лет – это уже даже не средний возраст. Современный 40-летний человек имеет шанс дожить до 95 лет – так утверждает Эндрю Скотт, экономист и соавтор книги «Столетняя жизнь».

Но число 40 по-прежнему сохраняет свое символическое значение. Иисус постился 40 дней. Мухаммеду было 40, когда к нему явился архангел Гавриил. Библейский потоп длился 40 дней и ночей. Моисею было 40, когда он вывел евреев из Египта, после чего они 40 лет скитались по пустыне. Брэндис пишет, что есть языки, в которых «сорок» означает «много».

И все-таки в сорокалетнем возрасте, несомненно, содержится идея некоего перехода. Только что ты воспринимал себя как патентованного молодого человека, и вот ты должен расстаться с одним периодом своей жизни, но еще не совсем принят в другой. Француз Виктор Гюго якобы называл 40 лет «старостью юности». Посмотрев мне в лицо в хорошо освещенном лифте, моя дочь выразилась проще: «Мам, ты, конечно, не старая, но ты уж точно не молодая».

Я замечаю, что в моем новом статусе «мадам» на меня распространяются совсем другие правила. Отныне моя очаровательная наивность больше никого не очаровывает – скорее озадачивает. Я больше не могу быть «прелесть какой дурочкой». От меня ждут, что я буду сама находить нужную стойку регистрации в аэропорту и вовремя приходить на назначенную встречу.

Честно говоря, я и сама чувствую, что все больше и больше становлюсь «мадам». Имена и факты больше не всплывают в памяти сами собой; теперь мне порой приходится выуживать их из глубин, словно поднимая ведро из колодца. Я больше не способна после семичасового сна протянуть целый день на кофе.

Я слышу сходные жалобы от ровесников. Ужиная с ними, я убеждаюсь, что отныне у каждого из