Читать книгу "На игле - Ирвин Уэлш"

Такси развернулось и быстро поехало вверх по улице.

— Ты врубаешься, чё ты наделал, пиздабол? В следующий раз, когда кто-нибудь из нас будет возвращаться домой под кайфом, эти мелкие гандоны навешают ему пиздюлей, — набросился я на Дохлого.

— Ты чё, боишься этих ебучих дебилов?

Этот козёл задел меня за живое:

— Да, я боюсь, что буду под герой, и на меня вдруг накинется целый взвод ёбаных болоний. Ты чё, думаешь, я — Жан-Клод Ван Хуямм? Какая ж ты сука, Саймон, — я назвал его «Саймоном» вместо «Сай» или «Дохлый», чтобы подчеркнуть значение своих слов.

— Я хочу к Матери-Настоятельнице, и мне глубоко насрать на всех и каждого. Усёк? — Он ткнул себе в губы указательным пальцем и вытаращил на меня глаза. — Саймон хочет к Матери-Настоятельнице. Следи за губами. — Потом он развернулся и уставился в затылок таксисту, подгоняя его и нервно постукивая по ляжкам.

— Среди них был Маклин. Младший брат Денди и Ченси, — сказал я.

— Ну и хер с ним, — ответил он, но в его голосе прозвучала тревога. — Я знаю Маклинов. Ченси — классный чувак.

— Так хули ты отрываешься на его брате? — спросил я.

Но он больше не обращал на меня внимания. Я перестал наезжать на него, зная, что это пустая трата сил. Видимо, его безмолвные страдания были настолько мучительными, что даже я не мог их усилить.

«Мать— Настоятельница» -это погоняло Джона Свона, также известного под кличкой Белый Лебедь[2], — барыги, обосновавшегося в Толлкроссе и обслуживавшего Сайтхилл и Уэстер-Хейлз. Будь на то моя воля, я бы имел дело со Свонни или с его коллегой Рэйми, но только не с Сикером из мурхаусско-лейтской тусовки. У него обычно хорошая дрянь. Когда-то давно Джонни Свон был моим закадычным другом. Мы вместе играли в футбол за «Порти Тисл». Теперь он стал барыгой. Помню, однажды он сказал мне: «В этой игре друзей не бывает. Только сообщники».

Я считал его грубым, оторванным и хвастливым, пока не познакомился с ним поближе. Сейчас я знаю его от и до.

Джонни был не только барыгой, но и торчком. Чтобы найти барыгу, который не ширяется, нужно подняться выше по лестнице. Мы называли Джонни «Матерью-Настоятельницей» из-за длинного срока, который он уже сидел на наркоте.

Вскоре я почувствовал первые ебучие приступы. Когда мы поднимались по ступенькам к каморке Джонни, начались судороги. Я обливался потом, как пропитанная водой губка, и с каждым шагом из моих пор выплёскивалась новая порция жидкости. Дохлому, видимо, было ещё хуже, но для меня он уже почти не существовал. Я замечал, что он ковыляет передо мной, держась за перила, только потому, что он преграждал мне путь к Джонни и дряни. Он с трудом переводил дыхание, хватаясь за перила с таким жутким видом, словно собирался блевануть в лестничный колодец.

— Всё нормально, Сай? — спросил я в раздражении, залупившись на этого мудака за то, что он меня задерживает.

Он отмахнулся, покачав головой и сощурившись. Я не говорил больше ничего. Когда ты на кумарах, то не хочется ни говорить, ни слушать. Вообще не хочется никакой ёбаной суеты. Мне тоже не хотелось. Иногда мне кажется, что люди становятся торчками только из-за того, что им подсознательно хочется немножко помолчать.

Джонни вылетел из своей комнаты, когда мы, наконец, одолели ступеньки. Вот он, торчковый «тир».

— Ба! Один Дохлый малыш, да ещё малыш Рентс, которому тоже хуевато! — заржал он фальцетом, как ёбаный коршун. Джонни часто вместе с заширом нюхал коку или готовил «спидболл» из геры и кокаина. Он считал, что это продлевает кайф, и не нужно целый день сидеть, втыкая в стенку. Когда ты на кумарах, то чуваки под кайфом наводят на тебя тоску смертную, потому что они целиком поглощены своим кайфом и все твои мучения им глубоко поебать. Какой-нибудь «синяк» в кабаке хочет, чтобы всем вокруг было так же весело, как и ему, но настоящему торчку (в отличие от того, кто ширяется от случая к случаю и кому нужен «соучастник преступления») насрать на всех остальных.

У Джонни были Рэйми и Элисон. Эли варила. Это вселяло надежду.

Джонни пустился в пляс перед Элисон и пропел ей серенаду:

— Эй, красо-отка, что ва-аришь так кро-отко?… — Он развернулся к Рэйми, который стоял на стрёме у окна. Рэйми мог обнаружить сыщика в уличной толпе, как акула способна учуять пару капель крови в океанской воде. — Поставь какой-нибудь музончик, Рэйми. Меня тошнит от этого нового Элвиса Костелло, но он засел у меня в голове. Ёбаный колдун, я гребу.

— Двусторонний легавый штепсель к югу от Ватерлоо, — сказал Рэйми. Этот мудак вечно суётся со своей левой, дурацкой пургой, которая так заёбывает мозги, когда ты на кумарах и пытаешься раскрутить его на дрянь. Меня всегда поражало, что Рэйми так плотно сидит на гере. Он немного напоминал моего другана Картошку; я всегда считал их классическими кислотниками по темпераменту. Дохлый вывел теорию, что Картошка и Рэйми — одно и то же лицо, потому что они охуительно похожи друг на друга, но их никогда не удаётся увидеть вместе, хотя они бывают в одних и тех же местах.

Этот неврубной ублюдок нарушил золотое правило торчка, поставив «Героин», ремикс на «Rock 'n' Roll Animal» Лу Рида, который ещё напряжнее слушать в таком состоянии, чем оригинальную версию из «The Velvet Underground and Nico» . В той версии, по крайней мере, нет джон-кейловского скрипучего пассажа на альте. Это было выше моих сил.

— Не заёбывай, Рэйми! — заорала Эли.

— Палка в шузе, вниз по реке, стряхни, беби, стряхни, детка… варёная улица, палёная улица, мы все мертвецы, белое мясцо… хавай бит… — Рэйми разразился импровизированным рэпом, тряся задницей и вращая белками.

Затем он наклонился над Дохлым, занявшим стратегическую позицию рядом с Эли и не отрывавшего глаз от содержимого ложки, которую она нагревала над свечой. Рэйми подтянул к себе фейс Дохлого и смачно чмокнул его в губы. Дохлый оттолкнул его, весь дрожа:

— Пошёл на хуй, пидорас!

Джонни и Эли громко заржали. Я бы тоже, наверно, рассмеялся, если бы не ощущение, будто все косточки моего тела одновремено сжимают в тисках и пилят тупой ножовкой.

Дохлый схватил Эли за предплечье, очевидно, чтобы забить себе место в очереди, и нащупал вену на её тонкой бледной руке.

— Хочешь, чтобы это сделал я? — спросил он.

Она кивнула.

Он опустил ватный шарик в ложку и подул на него, а затем втянул через иглу примерно пять кубов в цилиндр шприца. Он нащупал большущую пиздатую голубую вену, которая проходила почти через всю руку Эли. Он проткнул кожу и медленно впрыснул ширку, а затем втянул кровь обратно в баян. Её губы дрожали, пока она смотрела на него пару секунд молящим взглядом. С мерзким, ехидным, гадостным выражением лица Дохлый отправил весь этот коктейль в её мозг.

Она откинула голову, закрыла глаза и открыла рот, испустив сладострастный стон. Теперь взгляд Дохлого стал невинным и полным удивления, как у ребёнка, который рождественским утром нашёл под ёлкой целую груду подарков в пёстрых обёртках. Они оба были необычайно прекрасны и чисты в мерцающем свете свечи.