Читать книгу "Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев"

полоумная лошадь, со скоростью курьерского поезда, и даже язык от усталости не вываливает наружу, а пенсионные организации делают вид, что вообще не знают, есть в России инфляция или нет. Что такое совесть, эти люди забыли.

Поэтому у Москалева выбора не было: раз наклюнулась работа — значит, за нее надо браться, чем бы она ни пахла: рыбой, морисками или ржавыми гайками. Насчет гаек — это не шутка, Москалев был не только опытным капитаном дальнего плавания, но и толковым механиком, мог перебрать любую корабельную машину, очистить каждую деталь от копоти, грязи, масляных напластований и собрать вновь.

А тут подоспела удача: предложили работу и обещали неплохо заплатить.

Правда, место работы оказалось расположено далековато от дома, на другом краю света — в Чили…

Москалев снова поднял руку, помахал матери. Та так же мгновенно, как и раньше, ответила ему. Отец стоял рядом с ней, какой-то убитый, не похожий на себя, болезненно перекошенный на один бок. Геннадий сделал несколько шагов задом, спиной вперед и, задев каблуком ботинка за дырявый, вылезший из травяной плоти камень, чуть не упал.

Лучше бы он не спотыкался…

2

Хочу признаться: главный герой этого повествования Москалев Геннадий Александрович — мой брат. Я его считаю родным, хотя по существующему родовому разделению он — брат сводный.

У нас одна мать — Клавдия Федоровна Москалева, и разные отцы. Мой отец — лейтенант, слушатель Академии химзащиты РККА, погиб в декабре сорок первого года, в самую тяжелую пору для Москвы, когда немцы буквально висели на городских воротах, обкладывали советскую столицу со всех сторон и уже покрикивали азартно в предвкушении победы; через два года мать вышла замуж за товарища моего отца, старшего лейтенанта Москалева Александра Кирилловича.

Геннадий — его сын. Как и второй мой брат, меньший — Владимир, и сестры мои — Галина и Наталия. Сестры вышли замуж за хороших парней Владимира Радько и Василия Воронько, и родительская фамилия у них отпала, они стали Радько и Воронько. Кстати, звучит очень неплохо, звонко, нисколько не хуже старинной русской фамилии Москалевы.

Вот в основном и вся моя дальневосточная родня…

3

Чувствуя, что земля уходит из-под ног, Геннадий ловко, будто гимнаст на нетвердом помосте, развернулся, махнул рукой матери — ему показалось, что мать ничего не заметила, приложила платок ко рту, потом промокнула глаза. Фигура сына двоилась, троилась, растекалась в радужном ореоле, плыла, как в воде…

И сын мать уже почти не видел. Вот она стала совсем маленькой, пройдет еще несколько минут, и она скроется совсем.

Дышать сделалось нечем. Клавдия Федоровна оглянулась: присесть бы на что-нибудь… Но присесть было не на что: рядом только пыльная рыжеватая тропка, да истоптанная трава по обочинам ее. Ни камней, ни пней от вырубленных когда-то деревьев, ни скамеек, которые ныне можно часто встретить в парке.

Во дворе дома на Лесной улице, — можно сказать, главной на мысе Чуркина, — мать чаще всего звали просто Федоровной, а отца Кириллычем, так теплее и, если хотите, человечнее, в таком обращении присутствуют доверительные соседские нотки… Отец стоял за матерью, понурый, скорбный, сгорбленный, он ощущал то же, что и мать, только не плакал, губы сжал в одну твердую линию и думал о чем-то своем, скорее всего, очень далеком от здешних мест…

Геннадий легко перемахнул через мелкую, но широкую ложбину, проделанную дождевой водой среди камней во время последнего, очень сильного тайфуна, поддел голыш, попавшийся под носок полуботинка, загнал его в островок сухого бурьяна, оглянулся и у него больно сдавило сердце — ни матери, ни отца уже не было видно, он не заметил, как тропка сделала петлю, на петле раздвоилась, одна половина дорожки направилась к урезу залива, прямо, а Москалев ушел вправо, к причалам, где стояло громоздкое, со следами морской ржавчины судно — рефрижератор, размерами не уступающий китобойной матке.

А всякая матка, находящаяся в море, бывает похожа на линкор, вокруг нее раньше, на промыслах, обязательно, как подле острова, толпились суда-бойцы, вооруженные пушками с гарпунами…

Прощание с родной землей, даже малое, рождает у человека внутри горечь и ощущение потери. Геннадий не был исключением из правил, — слеплен он был из того же материала, что и все остальные люди, также имел запас слез и радостей, печали и восторга, и этот запас не очень велик, — словом, Москалев почти ничем не отличался от своих собратьев по земле…

Бухта Диомид была белым-бела от чаек, моряки, ждущие очереди на погрузку или разгрузку, от нечего делать прямо со своих судов ловили небольших, плоских, похожих на чайные блюдца камбал и рыбешек, к которым обращались только с матерными выражениями — щекастых, с мутными заспанными глазами и жидким хвостовым оперением бычков.

Сами моряки есть портовую рыбу брезговали, — она могла пахнуть нефтью, еще чем-нибудь несъедоб-ным, противным и поэтому уловы свои скармливали чайкам.

А вообще-то бывали случаи, когда улов пускали в жарево, так в желудках рыб находили и керосиновую ветошь, и гайки со следами тавота, и детали от старых приемников, а одна дуреха умудрилась проглотить целый набор пластмассовых верньеров. Интересно, где, в каком порту, у какого радиопередатчика рыба пооткусывала, словно собака, невкусные рубчатые ручки, захватанные масляными пальцами радистов?

Когда чайки сидят на воде — это добрый признак: в ближайшие дни будет держаться хорошая погода. И солнце будет играть, как сегодня, пробивая лучами зеленую воду бухты до самого дна, высвечивать на глубине неторопливых сытых рыб, и шторм вряд ли подступится.

А вот когда чайки начинают деловито расхаживать по берегу с видом удачливых кладоискателей и горласто покрикивать на своих товарок, тогда дело может оказаться дохлым: непогода способна будет навалиться в любую минуту, оказаться затяжной и от нее, от мелкой холодной мороси начнут болеть зубы…

Рефрижератор был виден издали и скорее походил на тяжелый комкастый клок скалистого берега, присыпанный землей, чем на живое судно.

На палубе рефрижератора рядком расположились водолазные катера, целых три единицы; катера были крупные, по ходу судна они не смогли вместиться, поэтому решено было поставить их поперек палубы, рефрижератор принял диковинный вид, смахивал теперь на огромную древнюю посудину, этакий корабль Ноя, предназначенный для спасения животных…

Грузили катера стотонным краном, расположили очень аккуратно и очень равномерно, с опаской — носы у них свешивались над водой на полтора метра, и зады на полтора, из рабочего коняги-рефрижератора получилась гигантская гребенка, этакая плавающая коробка, начиненная неведомо чем: ведь кроме палубы имелось еще и огромное трюмное пространство, и чем его начинили, никому не было