Читать книгу "Иерусалим правит - Майкл Муркок"

Я никогда не думал, что смогу установить связь между полковником Пьятом и одним из героев моего детства. Многие мальчики, которые росли в послевоенной Великобритании, читали о приключениях «Ковбоя в маске» в еженедельных и ежемесячных «пенни дрэдфулс»[11]. Хотя этот персонаж появился в Америке, в Великобритании он продержался дольше. Как и Бак Джонс[12], Ковбой в маске был могучим народным героем. О Джонсе в Америке позабыли сразу после его смерти в знаменитом пожаре в «Коконат-Гроув» в 1944‑м[13], но в Великобритании он выжил: посвященный ему журнал выходил приблизительно до 1960‑го. Журнал «Ковбой в маске» закрылся в 1940‑м из-за нехватки газетной бумаги. У полковника Пьята сохранилось несколько изорванных выпусков двадцатых и тридцатых; эти журналы редко встречаются даже в специализированных каталогах. Моя же собственная коллекция досталась мне по наследству от дяди, великого энтузиаста вестернов.

В разговоре с Джейкобом Миксом я упомянул, что полковник Пьят очень высоко его ценил — на свой лад, конечно. В ответ старый разведчик расхохотался от души. Он отметил, что запомнил похвалы Макса. Мистер Микс оказал мне всю возможную помощь, и его подробные замечания были очень важны для понимания некоторых фрагментов рукописи Пьята. К сожалению, мистер Микс умер вскоре после того, как мы насладились его обществом и гостеприимством; теперь он похоронен на протестантском кладбище близ Чапалы.

Не имея никакого опыта по части формальных религиозных вопросов, я нередко находил воззрения полковника нелепыми и примитивными. Он утверждал, что всякая социальная стабильность основана на наших усилиях, цель которых — как можно лучше использовать Божьи дары. Мы должны поддерживать и укреплять эту стабильность. Аргументы Пьята, что энтропия — естественное состояние мироздания и что физическая вселенная, находящаяся в бесконечном движении, не является благоприятной средой для развития разумной жизни, представляются мне в каком-то смысле средневековыми, хотя и выражены в терминах современной науки. «Постоянное изменение — главное правило вселенной, — заявлял он. — Чтобы снизить уровень энтропии, мы должны приложить огромные усилия, используя опыт, разум и мораль для создания хоть какой-то справедливости и гармонии из материала Хаоса». Его летающие города должны были стать островами порядка в мире всеобщего безумия. Он ценил идеалы и учреждения демократии, по его словам, «воплощенные в довоенных Соединенных Штатах». Единственное движение, на которое он до самой смерти жертвовал деньги, — это «Гринпис». «Я разделял любовь к природе со всеми подлинными нацистскими лидерами, — говорил мне Пьят. — Мы были великими защитниками природных ресурсов задолго до того, как это стало модным». Он утверждал, что играл важную роль в немецком проекте переработки и вторичного использования материалов, но, когда я попытался выяснить детали, Пьят стал удивительно неразговорчив, а потом резко сменил тему, спросив, знаю ли я немецкое стихотворение из «Можжевелового дерева» братьев Гримм[14].

Это была его обычная стратегия: перевести разговор на экзотическую литературную или на спорную политическую тему, чтобы любой, кто подойдет слишком близко к некой правде, которую Пьят не хотел раскрывать, отвлекся на посторонние рассуждения или начал возражать на какие-то крайне реакционные высказывания собеседника. Возможно, конечно, и то, что я не всегда был внимателен к тем ассоциациям, которые направляли течение мыслей Пьята — к примеру, при переходе от использования мусора к сказкам братьев Гримм. В таких случаях у меня возникают сомнения: подходящий ли я редактор для подобных мемуаров, не следует ли подыскать кого-то получше. Порой мне хочется бросить все: документы, пленки, заметки, альбомы с вырезками — полуистлевшие, рассыпающиеся, перепутанные остатки необычайной жизни этого старика, большинство из которых относится к давним временам, когда Пьяту не исполнилось и сорока. После того как он обосновался в Англии, с ним практически не случалось никаких драматических происшествий.

Я не стану утверждать, что бред Пьята кажется мне сколько-нибудь осмысленным, — было достаточно трудно понимать его во время бесед, когда я требовал от него деталей или пояснений, — но члены семьи заявляют, что он находился в здравом рассудке, а раз так, полагаю, справедливости ради стоит отметить, что мне не хватает их фантазии или их значительного опыта. Я и впрямь понятия не имею, что такого могут раскрыть мемуары Пьята, и не в силах даже предположить, почему семья потратила так много времени и денег на бесполезные судебные процессы. Мои притязания вполне законны. У меня есть собственноручные письма полковника, согласно которым его бумаги передаются в мое распоряжение, пока я не отредактирую то, что Пьят назвал «нашей книгой о миссис Корнелиус». Его история доведена до 1940 года, когда он прибыл в Англию; после завершения книги я должен передать бумаги в Библиотеку Бодли[15], Оксфорд, где они будут доступны любому добросовестному исследователю. Аудиозаписи, однако, останутся моей собственностью. Теперь это наконец определено после долгих судебных процедур, и я надеюсь, что мы все сможем спокойно вернуться к нормальной жизни. Меня больше всего беспокоит враждебное отношение семьи, интересам которой, как мне казалось, я служил так же искренне, как служил интересам полковника Пьята. Мне представляется, что скрывать «отрицательную» сторону биографии — это недостойно и покойного, и самой правды. Повторяю в последний раз — я никогда не хотел продемонстрировать неприязнь к членам семьи, в особенности к миссис Корнелиус, память которой я по-прежнему чту с восторгом и восхищением.

Но ниггеров, как настаивал полковник Пьят, нужно называть ниггерами, и если «ноттинг-хилльское семейство» и не преувеличивает достоинств Фрэнка или Джерри, то, по крайней мере, не принижает их. Это исследование стало моим первым опытом документальной прозы, и я не отрицаю, что в качестве научной работы, вероятно, оно заслуживает успеха, но в качестве популярного издания оно могло сформировать что-то вроде ложного впечатления о семье. Я сделал все возможное, чтобы возместить причиненный ущерб во многих книгах, которые последовали за этой первой публикацией, имевшей совершенно неожиданный успех.