Читать книгу "Друзская сага - Виталий Каплан"

— Вы, вижу, к семье Букия? — в иврите старика не слышалось арабского акцента.

— Верно, к ним… — сдержанно ответил Ицхак.

Старик не спешил.

— У покойного Хасана пятеро сыновей, которому из них вы приятели?

— Мансуру…

— Достойный юноша… Служите вместе? — растягивая слова, поинтересовался он.

С обеих сторон выстраивались машины.

— Точно, — согласился Ицхак, воздержавшись от разъяснений. Место службы Мансура не тема для бесед с первым встречным.

— У меня трое пацанов. Один в полиции, двое в армии… Арчи Шустера знаете?

— Ещё бы. Без пяти минут генерал, — ответил Ицхак, уязвлённый фамильярным отношением к командиру.

Старик стоял на своём:

— Дружбан мой. Мы с ним на офицерском курсе были… много годков назад.

Солнце перегородило зенит. Движением завладел ступор. Сколько ждать — вопрос лишний. Если шейх счёл нужным говорить, значит, так надо. Старик в галифе неприкосновенен и всегда прав. Никто не выражал недовольства.

Прежде, чем указать дорогу к Народному дому, дед обмолвился, что на Песах полковник Арчибальд Шустер приезжал в Хорфеш за хлебом[5]. К тому же многие считают, что выпечка здесь — лучшая в мире. Старик знает, что говорит. Таких дедов в Израиле много, почти все. Впечатление, что любому известны государственные тайны — от агентурной сети разведки до числа ядерных боеголовок, которых в стране по определению нет. Поэтому врагам обломится дырка от бублика. Глаза шейха прищурены, но дальнозорки…

Возле Народного дома машины впритирку к стенам, не разъехаться, но ни криков, ни ругани. Из уважения — к месту, семье покойного и врождённого достоинства. Без надсады, суеты и драматизма.

Припарковались, колёса тронули бордюрный камень. В двух шагах кладка османских времён, чуть выше щепетильная англосаксов. Вровень с алой черепицей, как марево, Нижняя Галилея. Ретроспектива до горизонта, соблазн больше западный, чем восточный.

— Ты помоложе, — пропустил Ицхак Бенциона.

— Зато ты постарше… — возразил тот, но, ощутив взгляды из окон, осёкся и шагнул вперёд.

Внутри покой и прохлада, десятки мужчин хранят память. И безмолвствие, мера отсчёта бесконечности, внезапности и замкнутости.

Ицхак и Бенцион не уловили, в какой момент прервалась тишина, даже не попытались объяснить себе, как проморгали. Шаркнул о пол шелест, высвобождая движение. Словно взвился смерч, подняв с места всех единым всплеском. Бенцион отшатнулся назад, натолкнувшись на Ицхака. Оба смутились. Но, не застав среди скорби ни осуждения, ни насмешки, двинулись дальше.

К ним подошёл Мансур. Втроём обнялись. Прижались головами. Красноречивее слов.

Вокруг стояли братья. Безусые юноши. Кряжистые, как вековые дубы, мужчины. Седоусые шейхи. На лицах достоинство и величие. Ожидание без тревоги и суеты.

Мансур подошёл к ближайшему, пожал руку, затем к следующему и дальше, не пропуская. Ицхак и Бенцион двигались за ним, поровну разделяя заботу.

Обойдя всех, устроились на пустующих стульях. Бенцион, слегка смущённый, закинув ногу на ногу, увлёкся портретами вождей. Отвлёк шейх, весь в чёрном, бесстрастный, словно сошедший с холста. Он наклонился, шепнул что-то и ушёл. Ицхак вопросительно глянул на приятеля. Бенцион промолчал. Парнишка с кувшином и стопкой стаканчиков предложил ему воду со льдом.

Пить не хотелось, но полагалось. Восток, неправедный зной. Исчерпается нефть. Запасы газа. Или исчезнут драгоценности. Лишь бы воды хватало. Без воды земля на солнце — ад. С водой пустыня — оазис.

Когда Мансур стал знакомить Ицхака и Бенциона с братьями, дверь помещения открылась. Снова, как по команде, все поднялись. Вошедший произнёс слова соболезнования. Кем бы он ни был, арабом, евреем, или друзом — горе сильнее ненависти. Горе примиряет и роднит. Он двинулся вдоль рядов, выражая почтение каждому. И, наконец, пожав руки Ицхаку и Бенциону, устроился рядом.

В закутке возились женщины. Те, что встретились возле Народного дома. Остро запахло кофе.

Четверо братьев служили в армии офицерами, лишь пятый, Мансур, «чёрная овца», как назвал себя сам, до поры до времени тащил лямку прапорщика полиции. Нынче браться могли ему позавидовать. Добраться до звания старшего офицера госбезопасности дано немногим.

— Спасибо, что пришли, оказали уважение. Пусть ваши дома не знают скорби, — благодарил старший брат.

— Спасибо, Адель. Мансур рассказывал о вашем отце Хасане… Достойнейший был человек…

— Душа стремится к источнику жизни. У нас есть надежда… Как у всех друзов… Аббас… Мансур не успел обмолвиться о нём?

— Не припомню. Нет… — ответил за двоих Ицхак.

— Значит, я расскажу, — продолжил Адель, — у нас гостят родственники из ливанского села, приехали выразить соболезнование. Их младшему парнишке Аббасу всего два года. Родился в день смерти своего деда, старшего брата нашего отца. Мальчик не бывал в Хорфеше. Но вдруг заговорил с нами, называя по именам. Представляете? Попросил родителей поехать в дом старого Аббаса. Поехали, остановились в нескольких кварталах. И что? Маленький сыщик узнал свой прежний дом, мебель, вещи и даже нашёл дедову заначку — что-то около десяти тысяч долларов. В малыша вселилась душа деда Аббаса. Вот я к чему — скоро получим весть, где родился маленький Хасан.

Ицхак и Бенцион вежливо соглашались, хотя Адель не пытался убеждать. Скорбь не лучшая пища для размышлений об учении друзов. Но как понять, где кончаются реальность, смысл, знания и берут начало заблуждения, фантазии и мистификация!

Рассказ о реинкарнации сменился банальной темой — сбором оливок. Затем последовали политика, визит министра обороны в Хорфеш. Как-никак, Адель — подполковник подразделения, о деятельности которого отцу не довелось узнать. Старый Хасан был ярым патриотом страны, и оставалось сожалеть, что не все способны искренне чувствовать — даже у Стены Плача.

— Наша армия, — продолжил Адель так, словно его предки вместе с евреями сорок лет бродили в пустыне за пророком Моисеем, — самая человечная в мире, что бы не тявкали активисты BDS[6]. Во вторую Ливанскую войну меня ранили, но я успел подстрелить засранца, пустившего пулю в меня. Полковой медбрат оказал помощь сначала врагу… Я не в обиде — того требовал устав: «Первая помощь раненному более тяжело».

Между рядов паренёк в футболке с надписью: «Курс офицеров-пограничников» разносил кофе. На подносе ёмкий финджан, горка стаканчиков. Друзский кофе с кардамоном — ладья в рай или ад, он либо взбодрит, либо сшибёт с ног. Отказываться не принято, особенно, в дни скорби.