Читать книгу "Миссис де Уинтер - Сьюзен Хилл"

Но мы таки вернулись, и было такое ощущение, что я много лет изнывала от голода и вдруг оказалась на пиру, за столом, уставленным всевозможными яствами; или же умирала от жажды, ощущала во рту лишь привкус ржавчины, песка и золы, а теперь, лежа на берегу холодного, кристально чистого ручья, могла черпать воду руками, лить себе на лицо и пить, пить. Я алкала - и теперь могла есть, я жаждала - и теперь могла пить, я была слепой - и вот наконец прозрела.

Я не могла налюбоваться тем, что было вокруг - полями, косогорами, кустами живой изгороди, деревьями, холмами, свежевспаханной землей, багрецом деревьев, насладиться запахом земли и шорохом опавших листьев под ногами, ощущением незримого, но довлеющего над этим пейзажем моря; узкими улочками и маленькими домишками, звуками отдаленных охотничьих выстрелов, лаем собак у ворот коттеджей, мимо которых проходила наша процессия; струйками голубого дымка, вьющегося из труб и растворяющегося в золотистом, пронизанном солнцем воздухе. Откуда-то возник всадник на кобыле, округлый круп которой отливал коричневым глянцем. Завидев нас, мужчина придержал лошадь, затем остановился и снял шляпу, пропуская процессию; я глядела на него, едва сдерживая улыбку, но он словно застыл в седле и не смотрел на меня. Интересно, был ли он друг или сосед? Я повернулась к Максиму, чтобы спросить его об этом. Однако Максим ничего не видел, я думаю, он не замечал ни меня, ни того, что нас окружало, ни остановившегося всадника. Он смотрел перед собой, видя, или отчаянно стараясь не видеть, другие места, другие сцены. Что же касается меня, я была не в силах удержать себя, чтобы не смотреть по сторонам. Как бы ни была трагична причина нашего появления здесь, я испытывала чувство радости от окружающей красоты, от великолепия того мира, который открывался мне, к этому еще примешивались удивление - неужели я дома? - благодарность и чувство вины за эту радость, которую я должна держать при себе и в которой не могу сознаться ни Максиму, ни кому бы то ни было другому.

Предыдущую ночь я проворочалась на непривычной холодной постели под стук колес поезда, идущего среди серых однообразных французских равнин, сон мой был неглубоким и тревожным, меня одолевали мысли, навеянные нашим путешествием. И вдруг сегодня, проснувшись, я оказалась в полной тишине, среди полного молчания и в течение нескольких секунд не могла понять, где я и почему. А затем, все вспомнив, испытала необыкновенное возбуждение и счастье. Оказаться здесь, в Англии, после долгих лет чужбины и ностальгии радость от сознания этого затмила реальность произошедшего.

Комната была залита удивительным лунным светом, который падал на выкрашенный в белый цвет туалетный столик, придавал особый оттенок светлым стенам, играл отблесками в зеркале и на стекле картины, серебрил ручки моих щеток для расчесывания. Я бесшумно пересекла комнату, боясь скрипнуть или произвести какой-нибудь иной звук, который может разбудить Максима, боясь даже бросить взгляд на длинную фигуру на кровати, принявшую позу эмбриона, зная, насколько он измучен, измотан физически и морально и насколько нуждается в сне. В гостинице я упаковала наши чемоданы наскоро, не вполне представляя, какие вещи следует брать, - у нас не было прислуги, которая могла бы об этом позаботиться, поэтому все легло на меня, - и теперь была вынуждена несколько минут копаться в своем саквояже, чтобы нащупать пальцами мягкий хлопковый халат.

Набросив его, я подошла к окну и слегка отдернула штору. Это не разбудило Максима, и тогда я отодвинула защелку и открыла окно.

Я выглянула из окна, и сад показался мне волшебным местом, сценой из некой волшебной сказки. Я увидела пейзаж невероятной красоты, настоящее чудо и вдруг поняла, что мне никогда не забыть эти дивные мгновения, как бы впредь ни сложилась у нас жизнь, что для меня они останутся воспоминаниями, которые будут подпитывать меня, как порой, втайне от других, меня подпитывали воспоминания о нашем розарии, каким он виделся мне из окон нашего старого Мэндерли.

В центре лужайки возвышался огромный остролист, он отбрасывал идеально круглую тень, напоминающую раскинутую на светлой траве юбку; через разрыв изгороди из тиса я увидела в отдалении серебристый круг бассейна с каменным бордюром по краю. Головки последних георгинов и хризантем казались черными, зато их стебли серебрились под луной. Серебристо-серым светом отливала односкатная шиферная крыша. Вдали виднелся яблоневый сад, в котором еще оставались на ветвях последние яблоки, здесь и там серебрились темные ветви, а за садом, на взгорье, угадывалось пастбище, где паслись серые, словно привидения, лошади.

Я смотрела в окно и думала, что мне вовек не наглядеться на все это, и мне в голову пришли строчки стихотворения, которое я выучила, должно быть, еще в школе и затем никогда о нем больше не вспоминала.

Небо дозором обходит луна, Льет тихо свет серебристый она, На серебристые смотрит сады, Где серебристые зреют плоды,

Реки, озера полны серебра. Все в серебристой росе до утра. В мире серебряная тишина... Небо дозором обходит луна.

Однако не только вид сада так тронул и взволновал меня; запах ночного воздуха, ворвавшегося в раскрытое окно, был неописуемо приятным и совершенно непохожим на жаркий, дурманящий аромат ночного воздуха, к которому мы привыкли в том месте, которое я привыкла называть про себя местом нашего изгнания. Тот воздух был экзотическим, нередко ядовитым, удушающим, порой зловонным. И всегда непривычным, чуждым. А сейчас ночь пахла моим детством, моей молодостью, она пахла домом. Я ощущала запах прохлады, изморось коснулась травы и деревьев, тянуло мягким дымком, пахло вспаханной землей, влажным железом, глиной, папоротником, лошадьми, я ощущала все эти запахи и в то же время не выделяла какой-нибудь из них, ощущала одновременно запах сада и деревни, окружающей нас, и все это было запахом октябрьской ночи под плывущей по небу луной.

Было уже поздно и совсем темно, когда мы приехали сюда накануне вечером. Мы съели наш обед, не разбирая вкуса, как ели всю невкусную, ужасную еду во время нашего путешествия, чувствуя себя неуютно в своей покрытой копотью одежде. У меня одеревенело лицо, мне было трудно ворочать языком, казалось, что он распух во рту. Я взглянула на сидевшего рядом Максима и увидела темные круги у него под глазами и потухший взор. Он слабо, устало улыбнулся, как бы ища моей поддержки, и я попыталась улыбнуться в ответ, хотя чувствовала, что он вдруг стал далеким и непривычно чужим - как когда-то давно, в совершенно иные времена.

Кофе оказался странным на вкус, горьким и мутным, в столовой было холодно и сумрачно. Я заметила дыру в одном из безобразных желтых абажуров, красивая мебель кое-где подпорчена, на ковре виднелись пятна. Во всем ощущался недостаток любви и ухоженности. Мы кое-как справились с едой и поднялись наверх, за все время обменявшись лишь малозначительными репликами, не вдаваясь в обсуждение нашего длинного, утомительного путешествия по печальной серой Европе. Мы все пережили, глядя из окон поезда, видя повсюду разруху, мерзость запустения и множество унылых, землистых лиц, которые равнодушными взглядами провожали проходивший мимо них тяжелый поезд. Однажды, где-то в центральной части Франции, я помахала рукой стайке детей, стоявших у перекрестка. Никто из них не помахал в ответ - может быть, они меня просто не заметили. Они продолжали молча смотреть на поезд. Почему-то, возможно, из-за усталости и возбуждения, меня это потрясло, затем мне стало грустно, и долгое время я не могла переключиться мыслями на что-нибудь другое.