Читать книгу "Модное восхождение - Билл Каннингем"

«Будем надеяться, что модные дизайнеры никогда не перестанут творить для тех, кто их вдохновляет и кто готов носить вещи, порожденные полетом их фантазии, ведь именно благодаря таким музам мода и становится живым искусством. В моде есть лишь одно правило, о котором не стоит забывать ни клиентам, ни дизайнерам: когда вам начнет казаться, что вы все знаете и уловили дух времени, в ту самую секунду забудьте обо всем, чему вы научились, переверните это с ног на голову, найдите новое применение старой формуле».

Свет, который теплился внутри Билла Каннингема и озарял все вокруг, — свет его сердца — был светом человека, который считал себя счастливым лишь потому, что он жил. И я уверен, что Билл знал о привилегии, данной каждому человеку в жизни, — нашей способности надеяться, благодаря которой мы продолжаем жить.

Хилтон Элс

Ворота в рай

Мое первое воспоминание о моде — день, когда мама застала меня, четырехлетнего, дефилирующим по дому в лучшем платье сестры. Мы были обычной католической семьей, принадлежащей к среднему классу, и жили в ирландском предместье Бостона, в краю окон, занавешенных тюлем. Меня всегда привлекала женская одежда, она будоражила мое воображение. Но тем летним днем 1933 года мать прижала меня к стене гостиной и избила до полусмерти, пригрозив переломать все кости в моем тогда еще не знавшем запретов теле, если я осмелюсь снова надеть девчачий наряд. Я ревел, и слезы заливали розовое платье с пышной юбкой. Призвав на помощь всю свою бостонскую сдержанность, мои дорогие родители постановили, что лучшее лекарство для меня — держаться подальше от любого искусства и моды. В нашем пригороде это было несложно, ведь единственными проблесками в унылом пуританском существовании были Рождество, Пасха, парад на День благодарения, Хеллоуин, День святого Валентина и маскарад в день летнего солнцестояния в детском саду. Я жил ради этих особенных дней, когда можно было наконец воплотить все мои безумные затеи. Сильнее всего я отрывался на Рождество и начинал заворачивать подарки за несколько месяцев до праздника, когда о нем еще никто и не вспоминал. Елочные игрушки лежали на чердаке, и уже в середине лета я начинал стирать с них пыль и продумывать схему украшения дома к грядущему сезону.

За время рождественских праздников я успевал нарядить елку раз пять, хотя стояла она всего неделю. С наступлением Нового года, когда елку выбрасывали на улицу, я начинал упаковывать все мои сокровища и блестящую мишуру до следующего года, и в предвкушении этого бесконечно длящегося ожидания меня охватывала глубокая депрессия. Единственное, что делало мою жизнь сносной, были мысли о Дне святого Валентина с ажурными сердечками.

Следующим поводом для счастья было пасхальное воскресенье. Я помню все шляпы своей матери — тогда они казались мне чем-то из ряда вон выходящим, но теперь я понимаю, что на самом деле они были довольно консервативными. На Пасху двух моих сестер и брата Джека (он у нас был спортсмен) наряжали во все новое. Для меня это был редкий повод помодничать. После службы я не помнил ни слова из того, что говорил священник, зато во всех подробностях мог описать костюм любой из двухсот присутствовавших в церкви дам и в следующие несколько воскресений вел дотошный учет, подмечая, кто из них дольше всего проносил цветочные бутоньерки (их хранили в холодильнике и доставали только по воскресеньям).

Дальше по календарю следовал день летнего солнцестояния и костюмированное торжество. Наряды для него делали из креповой бумаги. К стыду своих консервативных родителей, за годы пребывания в детском саду я умудрился побывать фиалкой, анютиными глазками и нарциссом. Я всегда обожал переодевания и предпочитал играть с девчонками, ведь у тех были самые красивые костюмы роз, — и обычно я получал по первое число, если мать заставала меня за этим процессом. Мальчишек наряжали пчелами и гусеницами, а меня это ни капли не интересовало.

Летом мы жили в нашем маленьком пляжном домике на южном берегу Бостонской бухты и носили только купальники и шорты. Просоленный пляж тянулся на многие мили в обе стороны, и мы ходили жутко обгоревшие. Никто не надевал ничего цветного и веселого. Единственным приключением оставалась воскресная служба: нас с братом и сестрами наряжали в накрахмаленную белую одежду и белые как мел туфли. Пока священник читал проповедь, я разглядывал женщин и решал, какая из них самая элегантная. Это была чудесная игра, и к концу лета я составлял рейтинг самых интересных женщин с пляжа.

Возвращение в школу было кошмаром. Я питал полное безразличие к чтению, письму и арифметике, и те отвечали мне взаимностью. Я переходил из класса в класс главным образом потому, что ни один учитель не хотел снова видеть меня на следующий год. Из школы я помню лишь часовые занятия искусством раз в неделю. У нас была замечательная, немного странноватая учительница. Она читала нам «Винни-Пуха» и рассказывала о венецианском дворце Изабеллы Гарднер в центре Бостона. Целый час я проводил в мечтах и фантазиях. Разумеется, я сразу влюбился в Изабеллу Гарднер и ее позолоченный дворец, и она до сих пор остается моим источником вдохновения.

Можно сказать, что с первым визитом в музей Изабеллы Гарднер началась моя жизнь. Наша чудесная учительница отвела нас поглазеть на «великолепие Ренессанса». Для меня открылись врата рая, и с тех пор мое желание создать мир, полный экзотической красоты, было уже не унять. Сколько бы раз мать ни ловила меня в нарядном платье из персикового атласа (а я надевал его чаще сестры), сколько бы мне ни доставалось за это, я уже тогда понимал, что моя судьба — делать женщин прекрасными.

Жизнь после школы была веселее: я прятался в комнате и строил модели аэропланов и театральные декорации. Каждый месяц я сооружал новую декоративную композицию согласно времени года, а еще вечно подбивал соседских девчонок участвовать в драматических постановках, для которых сам делал все костюмы из креповой бумаги. Самая высокая корона всегда доставалась мне, как и самый длинный пурпурный шлейф, украшенный горностаевыми хвостами из отцовской бумаги для заметок.

Еще я постоянно тайком доставал и примерял мамино свадебное платье, расшитое жемчугом и крошечными атласными розочками. В нашем доме это была единственная красивая вещь.

Сильное влияние на меня оказало радио: думаю, именно ему я обязан своим развитым воображением. Вместо того чтобы делать домашнюю работу, я слушал «Стеллу Даллас», «Хелен Трент» и мою любимую Хелен Хейс, которая жила в Нью-Йорке и вела там роскошную жизнь. В своем воображении я одевал героинь мыльных опер и придумывал для них великолепные наряды.

В детстве нам разрешали ходить в кино только в субботу днем, когда показывали ковбойские фильмы с погонями и драками. Мне это было совершенно неинтересно, я мечтал попасть туда в субботу вечером и посмотреть кино с Гретой Гарбо, Кэрол Ломбард и «Унесенных ветром». Увы, мне это ни разу не удалось, и я впервые увидел эти ленты лишь в 1950-х во время повторных показов.