Читать книгу "Игры сердца - Анна Берсенева"

– Зайдешь? – предложил Артемьев, когда лифт остановился на его этаже.

Он вышел на площадку и приглашающе приподнял пакет с бутылкой. Иван придержал ногой дверь лифта.

– В другой раз, Андрей Павлович, – отказался он. – Я еще к маме не заходил после экспедиции.

– На Северном полюсе был?

– А вы откуда знаете? – удивился Иван.

Насколько ему было известно, Артемьев не смотрел телевизор и не читал газет, считая, что о сколько-нибудь значимых событиях узнает и без этого, а засорять голову пустыми сведениями ни к чему.

– Видел.

– В смысле?

– В смысле, на улицах флагами махали, когда вы погружение закончили. Как будто «Спартак» чемпион. Даже удивительно – я думал, народ у нас на такие дела, как покорение Севера, уже не реагирует. Ну, привет маме передавай.

Артемьев скрылся в темном холле перед своей квартирой, словно в яме забвения и одиночества. Иван поехал на последний этаж.

От лифта к маминой квартире надо было подняться еще на один лестничный пролет. Собственно, это была не квартира, а мастерская, но мама и работала здесь, и жила, сделав лишь небольшой перерыв на рождение сына и кормление его грудью; то время она провела у сестры Тани в Ермолаевском переулке.

Ивану мастерская на Краснопрудной не нравилась, и он остался жить там, где жил с самого своего рождения. Мама не возражала – понимала, что жизнь ребенка должна подчиняться разумному распорядку, как у Тани, а не скакать в непредсказуемом ритме, как у нее. К тому же у Тани была дочка Оля, на пять лет старше Ивана, и с ней ему было интереснее, чем с мамиными безумными художниками.

Так он и жил с тетей и двоюродной сестрой в Ермолаевском, пока не начал работать в Институте океанологии и не получил квартиру в новостройке на Юго-Западе.

Когда Иван был школьником, Таня требовала, чтобы в каждые каникулы он проводил несколько дней у мамы. Она считала это правильным, а добиваться того, что она считала правильным, Таня умела. И каждый раз, входя в мамину мастерскую, Иван испытывал дискомфорт. Не то чтобы он был любителем комфорта – в экспедициях, в которые он стал ездить, еще когда учился в университете, никакого комфорта не было, и он нисколько от этого не страдал. Но дискомфорт, который он чувствовал в мастерской, был особый – не внешний, а внутренний.

И сейчас это ощущение не изменилось. Оно охватило его сразу, как только он перешагнул порог.

Дверь в конце длинного темного коридора была приоткрыта. Оттуда, из комнаты, бил яркий свет и доносились голоса. Голоса были громкие, их возвышенный тон свидетельствовал о возвышенном же предмете спора. Иван поморщился.

Мама выглянула из кухни, которая находилась в самом начале коридора, рядом с прихожей.

– Ванька! – обрадовалась она. – Наконец-то!

– Привет, ма.

Чтобы ее поцеловать, Ивану пришлось наклониться: она была маленькая. Когда он пошел в первый класс, мама заявила было, что сын будет называть ее Нелей, потому что это звучит с правильной мимолетностью, но Таня немедленно пресекла это намерение.

– Называть он тебя будет мамой, – обычным своим ровным тоном сказала она. – Тебе тридцать два года, старости бояться рано, да и Ванька еще не настолько взрослый сын, чтобы это подчеркивало твой возраст. А богемные игры оставь, пожалуйста, своим богемьенам.

– Я тебя, Тань, ни капельки не боюсь! – засмеялась мама. – Но очень люблю.

И разговоров про мимолетность Иван от нее больше не слышал.

Но вообще-то подобные разговоры кипели в ее мастерской постоянно, вот и сейчас тоже.

– Надолго они у тебя? – он кивнул в сторону комнаты.

– А тебе не все ли равно? – улыбнулась мама. – Это же фон, Ванька. Фон моей жизни. А ты – не фон. – Она положила руку ему на макушку, взъерошила вихры. – Ну что ты так долго до меня добраться не мог? Думаешь, я по тебе не соскучилась?

– Не думаю, – улыбнулся он. – Просто работы было много. После экспедиции целый воз отчетов требуют. Вот и все, никаких возвышенных причин. Я ж у тебя обыкновенный, ма, ты же знаешь.

– Обыкновенные дома сидят, а не под лед лазают.

– Я под лед не лазал.

– А что же ты там делал, на твоем Северном полюсе?

– Обеспечивал погружение подводных аппаратов.

– Ты, наверное, голодный.

– Да нет, нас на корабле отлично кормили.

Иван улыбнулся: мама всегда мыслила разрывами, опущенными звеньями. У кого это он читал про такое мышление? У поэта какого-то, кажется.

– На корабле – может быть, – согласилась она. – Но дома-то тебя покормить некому.

Это была правда, но из-за этой правды Иван не переживал. Еду он любил простую, вроде жареной картошки, и готовить такую еду умел самостоятельно. Если хотелось чего-нибудь особенного, то шел в ресторан. Если хотелось чего-нибудь особенного, но домашнего, то забегал пообедать к Тане. Правда, Таня сейчас была в Париже – гостила у их третьей, самой младшей, сестры Марии. Но сказать, что из-за этого он голодает, Иван никак не мог.

Он вообще ничего не мог об этом сказать, потому что об этом не думал.

– Я испекла пирог, – сообщила мама. – И не говори, что в лесу кто-то сдох!

– Когда это я такое говорил? – удивился Иван. – Я твои пироги всегда с удовольствием ем.

Мамины пироги, в отличие от большинства других ее блюд, действительно были вполне съедобны, потому что для их приготовления бралось готовое тесто и готовая начинка. Да и вообще, с исчезновением советской власти и сопутствующего ей дефицита всего и вся вечная проблема маминой абсолютной кулинарной бездарности исчезла сама собой, как и многие другие специфические советские проблемы.

– Подожди, он еще пять минут под салфеткой постоит, и можно будет есть, – сказала мама. – А ты пока со мной посиди, расскажи, кого ты там на Северном полюсе видел. Белых медведей?

– На полюсе – никого. – Иван шагнул из коридора в маленькую кухоньку, потом сделал еще шаг и сел на табуретку в углу. – Ни медведи туда не добираются, ни птицы. Ледяная пустыня.

В кухне было жарко, пахло горячей сдобой.

«Что это с мамой? – удивленно подумал он. – Пирог под салфеткой… Постарела, что ли?»

– Я постарела? – спросила она.

Все-таки это было странно: с самого детства Иван почти не жил с мамой, а теперь они и даже виделись редко, но она всегда читала его мысли как открытую книгу. Он не знал, как это объяснить.

– Нет, ма, – ответил он. – Ты никогда не постареешь. Даже если научишься печь киевский торт.

Киевский торт был символом высшего кулинарного пилотажа. Когда Иван был маленьким, он очень любил этот торт, а мама его печь не умела и объясняла сыну, что выпекать воздушные коржи и оставаться при этом молодой способна только Таня. Теперь Тане было уже восемьдесят, и киевский торт она пекла по-прежнему, и в самом деле не выглядела старой.