Читать книгу "Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы - Чарльз Маккей"

Среди указов против дуэлей, обнародованных в разное время в Европе, можно упомянуть эдикт, изданный в 1712 году польским королем Августом и предусматривавший смертную казнь для дуэлянтов и секундантов и менее суровые наказания для лиц, принесших вызов. В 1773 году в Мюнхене был опубликован другой эдикт, согласно которому и дуэлянты и секунданты даже при отсутствии смертей и ран подлежали повешению, а их тела – сожжению у подножья виселицы.

В 1738 году король Неаполя издал ордонанс против дуэлей, в соответствии с которым все (прямые и косвенные) участники дуэли с фатальным исходом караются смертью. Тела убитых и казненных за соучастие подлежат погребению в неосвященной земле без всяких религиозных обрядов, и на местах погребения нельзя устанавливать никаких памятников. Наказание за участие в поединке, в котором один или оба дуэлянта получили ранения, и поединке, не повлекшем никакого ущерба, варьируется в зависимости от дела и предусматривает штраф, тюремное заключение, лишение звания и привилегий и лишение права занимать какую-либо государственную должность. Вестники, доставившие вызов, караются штрафом и тюремным заключением.

Можно было бы предположить, что столь суровые постановления, принимаемые во всем цивилизованном мире, в конечном итоге искоренят обычай, распространенность которого всякий умный и добропорядочный человек должен считать предосудительным. Но сколь бы суровыми ни были положения законов, они еще ни разу не заставили и никогда не заставят людей воздержаться от этой практики, пока было и будет ясно, что законодатели и судебные чиновники внутренне ей симпатизируют. Судья, непреклонный в зале суда, может сказать подсудимому, которого не слишком воспитанный оппонент назвал лжецом: «Коль скоро вы вызвали его на дуэль, вы замышляете убийство и заслуживаете соответствующего наказания!» Но тот же самый судья в неофициальной обстановке в приватной беседе может сказать: «Если вы не вызовете его на дуэль, если не возьмете на себя риск стать убийцей, вас будут считать человеком малодушным, недостойным расположения ваших друзей и знакомых и не заслуживающим ничего, кроме насмешек и презрения!» Винить нужно не дуэлиста, а общество. Зловещую роль тут играет и женское влияние, с успехом доводящее мужчин как до добра, так и до зла. Обычная животная храбрость, к сожалению, нередко действует на женщин столь завораживающе, что они видят в успешном дуэлисте своего рода героя, а человека действительно храброго, но благоразумно отказавшегося от поединка, считают трусом, о которого можно вытирать ноги. М-р Грейвс, член конгресса США, в начале 1838 года убивший на дуэли некоего м-ра Гилли, выступая в палате представителей с осуждением прискорбного исхода данного поединка, убедительно и красноречиво заявил, что общество повинно в нем более, чем он. «Общественное мнение, – сказал раскаивающийся оратор, – является в этой стране, по сути, высшим законом. Все прочие законы, человеческие и Божьи, далеко не столь значимы и весомы. И именно этот высший закон этой нации и этой палаты вынудил меня под страхом бесчестья к образу действий, приведшему не по моей воле к столь трагическому концу. На гражданах этой страны, на дверях этой палаты лежит вина за ту кровь, которой обагрены мои руки!»

Есть основания опасаться, что дуэли, сколь бы суровы ни были направленные против них законы, будут существовать до тех пор, пока общество будет к ним тяготеть, пока оно будет думать, что человек, отказывающийся мстить за оскорбление, заслуживает оного и участи изгоя. Люди достойны возмещения за нанесенные им оскорбления; и до тех пор, пока такие оскорбления будут неподсудны, оскорбленные будут брать правосудие в собственные руки и реабилитировать себя в глазах соплеменников, рискуя лишиться жизни. Сколько бы мудрецы ни декларировали свое презрение к мнению большинства, среди них найдется не много таких, кто предпочел бы не сто раз рискнуть жизнью, а прожить ее остаток в обществе, перестав быть его частью и став излюбленной мишенью для нападок всех тех, кто знает об их позоре и не упустит случая направить на них указующий перст.

Единственным действенным средством уменьшить влияние обычая, позорного для цивилизации, является, по-видимому, учреждение своего рода суда чести, который принимал бы к рассмотрению все те деликатные и почти недоказуемые дела об оскорблениях, которые при всей своей трудноразрешимости так глубоко ранят человеческое достоинство. За образец можно было бы взять суд, учрежденный Людовиком XIV. Теперь никто не сражается на дуэли по принесении надлежащих извинений, и обязанностью такого суда должно стать беспристрастное рассмотрение жалобы каждого человека, чье достоинство оскорблено словом или делом, и принуждение обидчика к публичному извинению. Отказавшийся от извинения нарушал бы тем самым другой закон, совершив преступление против вышестоящего суда, равно как и человека, которого он оскорбил, и мог бы караться штрафом и тюремным заключением. Последнее можно было бы продлевать до тех пор, пока осужденный не осознавал бы ошибочность своего поведения и не делал бы уступку, требуемую судом.

Если же и после создания такого суда люди оказались бы столь кровожадны, что не стали бы довольствоваться его мирными решениями и по-прежнему прибегали бы к старому варварскому обычаю смертельного поединка, их можно было бы обуздать иными средствами. Вешать их как убийц бесполезно, ибо таким людям смерть не страшна. Заставить их внять голосу разума может только позор. Вероятно, было бы достаточно ссылки на каторгу, однообразного механического труда или публичной порки.

Реликвии

A fouth o’ auld knick-knackets,Rusty airn caps and jinglin’ jackets,Wad haud the Lothians three, in tackets,A towmond guid;An’ parritch pats, and auld saut backets,Afore the flood.

– Burns[681].

Любовь к реликвиям – любовь, которую не удастся искоренить до тех пор, пока в сердцах людей живут эмоции и привязанности. Это та любовь, которую легче всего пробудить в самых лучших и добрых людях и над которой насмехается лишь горстка самых бессердечных. Кто не сохранит локон волос, прежде украшавших чело верной жены, отошедшей в мир иной, или падавших на плечи любимого ребенка, уснувшего вечным сном? Да никто! Это семейные реликвии, святость которых понятна всем, – предметы, спасенные от зева могилы и бесценные для любящих сердец. Сколь дорога несчастному вдовцу книга, над которой он склонялся вместе со своей безвременно ушедшей половиной! И насколько выше ее ценность, если рука усопшей оставила в ней запись мысли, суждения или имени! Помимо милых сердцу домашних реликвий, существуют и другие, которые никто не вправе осуждать, – реликвии, освященные восторгом, вызываемым величием и добродетелью, восторгом, который сродни любви. Это и экземпляр «Флорио» Монтеня с автографом самого Шекспира, и сохранившийся в Антверпене стул, сидя на котором Рубенс писал знаменитое «Снятие с креста», и выставленный во Флорентийском музее телескоп, без которого Галилей не сделал бы своих грандиозных открытий. В ком не вызовет благоговения вид подлинной стрелы Вильгельма Телля[682], меча Уоллеса[683] или шпаги Хемпдена[684], или же Библии, которую листал один из непреклонных древних родоначальников веры?