Читать книгу "Том 4. Повесть о жизни. Книги 1-3 - Константин Георгиевич Паустовский"

такое интересное время, полное противоречий и событий, полное великих надежд. «Тебе просто повезло, — говорил я себе. — Ты родился под счастливой звездой».

На станцию Помошную наш поезд пришел ранним утром. Его тотчас загнали на отдаленный запасный путь, где на кучах старого шлака чернели заросли засохшей лебеды.

Утром мы выскочили из теплушки и удивились, — наш паровоз был отцеплен и куда-то исчез. На всем протяжении путей со множеством стрелок и на вокзале не было видно ни одного человека. Станция будто вымерла.

Я пошел на разведку. В холодном вокзале стоял серый воздух. Все двери были открыты, но ни в зале для пассажиров, ни в буфете, ни в вестибюле не было ни души. Вокзал был брошен.

Я побродил по его гулким каменным полам, вышел на площадь, обошел вокзал сзади и увидел расшатанную дверь. Я открыл ее. В узкой и высокой комнате сидел сгорбленный человек в красной фуражке — очевидно, дежурный по станции. Он сидел за столом нахохлившись, засунув руки в обтрепанные рукава шинели, и не пошевелился. Только повел на меня воспаленными маленькими глазами. Из-под красной его фуражки торчали космы жирных волос.

— Что случилось? — спросил я его. — На станции нет ни души.

Дежурный вынул руки из рукавов и таинственно поманил меня к своему столу. Я подошел. Он схватил меня за руку сырыми холодными пальцами и забормотал шепотом:

— Все подались на степь. Я один тут остался. Правда, не моя очередь была дежурить, а Бондарчука. Так у него, как назло, жена и дети. А я одинокий. Вот так и вышло. Он меня не просил, я сам вызвался за него отдежурить.

Дежурный все сильнее стискивал мою руку. Мне стало страшно. «Помешанный», — подумал я и вырвал руку. Дежурный с недоумением посмотрел на меня и усмехнулся.

— Боитесь? — спросил он. — Да я и сам боюсь.

— Чего вы боитесь?

— Пули, — ответил дежурный, встал и начал застегивать шинель. — Кто его знает, где сейчас та пуля, что пробьет мне голову. Вот и сиди, дожидайся.

Он посмотрел на часы.

— Полчаса осталось.

— До чего?

— Махно идет, — сказал вдруг дежурный громким ясным голосом. — Соображаете? Через полчаса будет здесь.

— Откуда это известно?

— А вот отсюда, — дежурный показал на телеграфный аппарат на столе. — От Эдисона. Пока не было того Эдисона, люди жили спокойно, знать ничего не знали. А теперь все наперед известно, и от этого одна смута на сердце. Махно разбили под Голтой. Он тикает к себе на Гуляй-Поле. Прислал телеграмму — будет проходить на трех эшелонах со своими хлопцами без остановки через нашу Помошную. На Златополь. Приказ — поставить на прямую все стрелки, открыть семафоры и ждать. В случае неповиновения — расстрел всех, кто попадется, на месте. Вот смотрите, так и сказано: «вселенский расстрел».

Дежурный показал на спутанную ленту телеграммы, валявшуюся на столе, и вздохнул:

— Хоть бы швыдче его мимо нас пронесло, собачьего сына. Вы с пассажирского поезда?

Я ответил, что да, с пассажирского поезда, и улыбнулся, — какой там к черту пассажирский поезд! Вереница разбитых, припадающих то на одно, то на другое колесо грязных теплушек.

— Так идите на поезд и скажите, чтобы заперлись в теплушках и носа не высовывали. Заметят махновцы — так всех геть с вагонов в канаву — и под пулемет.

Я вернулся с этим ошеломляющим известием на поезд. Тотчас все двери теплушек были закрыты, а все чугунные печки погашены, чтобы не выдать себя дымом из жестяных труб. Все мы радовались, что между нашим поездом и главным путем, по которому пройдут эшелоны махновцев, стоит длинный товарный состав и хорошо нас закрывает.

Но Хвата и меня этот товарный состав не устраивал. Нам хотелось посмотреть на махновцев. Прячась за вагонами и будками, мы пробрались на вокзал. Дежурный обрадовался, — все-таки легче при людях.

— Идите в буфет, там из окна все хорошо увидите, — сказал он.

— А вы?

— Я выйду на перрон пропускать поезда. С зеленым флагом.

Хват с сомнением посмотрел на дежурного:

— А может быть, лучше не выходить?

— Как так не выходить! Я же дежурный. Не выйдешь, машинист остановит эшелон, и тогда — прощай, моя Дуся, пиши письма в рай.

Мы с Хватом пошли в буфет. Там стоял деревянный щит с доисторическим расписанием поездов. Мы придвинули щит к окну, чтобы смотреть из-за него. Тогда нас наверняка не заметят. В случае опасности из буфета легко было выскочить на кухню, а оттуда шел спуск в темный подвал.

Из подвала вышел серый кот с рыжими подпалинами. Он мельком взглянул на нас, прошел по всем столам к пустой стойке, перепрыгнул на подоконник, сел к нам спиной и тоже начал смотреть на пустые пути. Он, очевидно, был недоволен беспорядком на станции. Кончик его хвоста вздрагивал от раздражения.

Он нам мешал, но мы не решались его прогнать. Мы понимали, что это кот-железнодорожник, что он сидит здесь по праву, тогда как мы — бесправные пассажиры — должны знать свое место. Время от времени кот недовольно оглядывался на нас.

Потом он насторожил уши, и мы услышали требовательный гудок паровоза, яростно мчавшегося к вокзалу. Я прижался к стеклу и увидел дежурного. Он торопливо вышел на перрон, одернул шинель и поднял свернутый зеленый флажок.

Швыряя в небо клубы пара, промчался паровоз, волоча открытые платформы вперемежку с теплушками. То, что пронеслось мимо нас на платформах, показалось мне горячечным бредом.

Я видел хохочущие рожи парней, увешанных оружием — кривыми шашками, морскими палашами, кинжалами с серебряным набором, кольтами, винтовками и парусиновыми патронташами.

На папахах, кубанках, кепках, котелках и ушанках мотались от ветра огромные черно-красные банты. Самый большой бант я заметил на измятом цилиндре. Владелец его в обрезанной для удобства дохе стрелял в воздух, — очевидно, салютовал затаившей дыхание от ужаса станции Помошной.

У одного из махновцев ветром снесло соломенное канотье. Канотье долго каталось кругами по перрону и наконец легло почти у самых ног дежурного. У этого канотье был легкомысленный вид, несмотря на зловещий черный бант. Должно быть, эта шляпа — мечта провинциальных ловеласов — еще недавно прикрывала напомаженный пробор какого-нибудь парикмахера. Возможно, владелец ее поплатился жизнью за свою страсть к франтовству.

Потом пронесся худой горбоносый матрос с длинной, как у жирафа, шеей, в разорванном до пупа тельнике. Очевидно, тельник был разорван нарочно, чтобы всем была видна пышная и устрашающая татуировка на груди матроса. Я не успел ее рассмотреть. Помню только путаницу женских ног, сердец, кинжалов и змей. Сизый пороховой рисунок татуировки был сдобрен розовой, как земляничный сок, краской. Если у татуировок бывает стиль, то это был стиль «рококо».

Потом пролетел толстый грузин, в зеленых бархатных галифе, с дамским боа на шее. Он стоял, балансируя, на тачанке, и мы увидели рядом с ним два пулеметных дула, направленных прямо на нас.

Кот пристально смотрел