Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

— Да ты же их всех… обманул… Жегаленка! Он тебя с поля боя тащил, падаль, мразь! За ним полез, за ним! И сердце кровью обливалось — за него! И радость, что воскрес — он, он, не ты! А он там как собака умирал, не нужный никому… Ах да, ты же их не просил! Сами дали. Сами и виноваты, что тебя воскресили! Ты был без чувств — какая уж там совесть, если не было сознания! Ну а потом? Когда воскрес? Почему же ты им ничего не сказал? Что его больше нет, что подделка ты, чучело? Жи-и-ить хотел. Как лопух на могиле.

— Дурак ты, хоть и умный. Ты ить, поди, гадаешь, как же так меня никто не опознал. Что же, нас с ним и впрямь по одной форме лили? Родные матери не отличили бы? Жена бы моя с ним легла, как со мной? Либо Мишка слепой? Все, кто со мной в Саратове остались, они ить до прожилок его знали, какой он из себя. А нынче и Буденный в глаза мне поглядел — встречались мы в Ростове. Вся Конная смотрела на меня, как ты сейчас. Все, все его бойцы, какие с восемнадцатого года уцелели и все походы с ним прошли отсюда до Царицына. Почему же никто не кричит, что я ненастоящий? Вера, брат. У нас теперь такие времена — во что верит человек, то и истина. Никто ни в чем себе не верит, зато все верят всенародно — в одно и то же, в будущую жизнь, как раньше в Господа Христа и воскресение из мертвых. Ну вот я и воскрес — он воскрес. Вот партии большевиков и верим, потому как не верить ей — это вовсе без веры остаться. Страшно, брат, одному. Когда человек один сам с собой остается, то и глядеть-то ему больше некуда, кроме как себе в душу, а там чернота. Без веры круг нас одни мертвецы, а уж круг меня… я ить мяса-то нашатал. Да и и все, кого он убил, Ромка, нынче тоже, выходит, на мне. Затем и верим слепо, чтобы не ослепнуть от такой красоты. Вот скажут тебе, что я враг — не я, который я, а я, который он, — неужто не поверишь? И даже что Зарубин враг, поверишь, все поверят. А тогда они верить хотели, что его, Леденева, убить невозможно, а стал быть, и самих их тоже. Вся Красная армия этого хочет. Бога мы отменили — так, стал быть, надо верить в человека. Большевики-то только в человека верят — что он весь мир перевернет. Сначала равенство устроит на земле, а потом и самое смерть прикончит… Ну а я — твоя правда — испугался тогда. Они ж меня как Леденева воскресили, а как Халзанова, наверное, и вправду бы обратно закопали — из одной лишь обиды, что сами нас и перепутали. Ну а потом уйти, конечно, мог, сбежать. Да только с кем бы их оставил, на кого? Жегаленка жалеешь? Ну а что бы с ним было, ежли я бы исчез? Кого ж тогда он на себе тащил? Ну вот и стало мне обидно за него, за всех, кто в Леденева верил: уйду — так кубыть отберу у них что-то самое жалкое.

— Ловко, — хрипнул Сергей. — Так это ты себя еще и в жертву нам принес? Всю ту свою жизнь на алтарь нашей веры? Ну ловко…

— А разве не принес? — тоскливо улыбнулся Леденев. — Уйди от вас тогда да будь при своем имени, как прежде, — давно бы, может, уж свое семейство на Кубань забрал. А как теперь все обернется… Да я не изворачиваюсь. Виноват перед ним да кругом ему должен. Кубыть и вправду сердце его съел, как тот дикарь. И бабу-то свою у него отобрал, а он меня за это от смерти отвел, когда из австрийского плена бежали, и жену его Асю тоже я, получается, палачам в руки предал. А уж в Саратове последнее у мертвого украл. На власть его польстился — так и можешь записать. Уж так мне захотелось встать с ним вровень… ну, самого себя достигнуть, как и он. Я ить тоже, как видишь, умею водить. Соблазнил меня сатана. Но он мне не являлся, нет, он во мне и сидел: такая жаль меня взяла за свой божий дар — неужто я его сам в землю и зарою, ежли от Ромкиного имени-то откажусь. А знаешь, что ишо меня держало? Ежли я перед ним виноват, то как же мертвому-то долг отдать? Только так — понести его имя. Его дело доделать. Ваше дело, выходит. Что ж, он зря воевал? И род свой не продолжил, и всей красоты не достиг, какую ишо мог бы на бранном поле сотворить, и до расцвета революции не дожил. Ну вот и сочлись: он, мертвый, меня воскресил, а я для него от жизни своей отказался. Его жизнь продолжаю, его имя славлю всемирно, а о своем уже и мысли нет.

— Привык, значит, к новому имени? — ударил Северин, но как-то уж больше себя самого. — Да как же ты так сам с собой уживаешься?

— А как собака к новой кличке привыкает, какую ей новый хозяин дает? Сам Ленин, говорят, от фамилии рода отрекся. Со старым миром рвать — так целиком, всю прежнюю жизнь свою сжечь, как вшивую одежку. Одна беда: вы, партия большевиков, превыше всего ставите свободу человека, по крайней мере на словах, — теперь, мол, каждый может сделать из своей судьбы все, что захочет, была бы только сила от природы. Да только много среди вас таких, которые больше всего боятся как раз человека. Свободу ему дать — ту самую, какую обещали. Чуть только кто силу забрал, над равными на волосок возвысился — так все, смертельный враг, в бонапарты глядит, и всякого такого надобно согнуть, а лучше вовсе в землю затолочь, чтобы в рост распрямиться не мог.

— Ну вот и полезла из тебя правда-матка, — стравил сквозь задыхание Сергей, почувствовав, как злоба поводит ему губы.

— А раньше что лезло? — спросил он с издевательским испугом. — Разве я в чем другом тебе клялся? Опять ты никак не поймешь: ить я ровно то исповедую, за что вы и его судить хотели. Ты думаешь, он за одно воевал, а я за другое? Нет, брат, в том и штука, что он совершенно как я. Мы оба с ним — за то, чтобы каждому воля была. Чтоб каждый босяк своей силой всего достигал — не мошною отцовской да дедовской, не заслугами предков, не знатностью, а как лошадь на скачках по кровям брал свое. Лошадей-то выводят, тоже как и дворяне или мы, казаки, свою кровь берегли в чистоте, с кем попало не путались, да только он мне, Леденев, и показал, что в человеческой природе иной босяк сильнее дворянина. Божий дар — он ить тоже как высокая кровь. А иные из вашего брата как те дикари — сердце вырвать, печенку отнять у такого, кто других бедняков превосходит, да и съесть, чтобы силу его перенять. А того не поймут, что и выйдет все через прямую кишку. Человека сожрешь, а сам как был говном, так и останешься.

— Так нас бы и бил, раз мы, большевики, такие! Да и пойдешь ведь бить, если сейчас не остановят.

— А я разных видал. Брат мой Мирон тоже был большевик. Да и Леденев — не по приписке, а по сути. Я как под Лозным-то его настиг, хочешь верь, хочешь нет, а свои ему в спину стреляли. Слишком он был народом любим — ну и вот захотели с собою поравнять. А нынче, видишь, мною занялись, раз уж я за него.

Сергей не отвечал. Неприятие — чьей? которого из Леденевых? — правды, невозможность простить и невозможность им — которым из двоих? — не восхищаться, сознание, что этот человек не может стать таким, как надо партии, и понимание, что с этим Леденевым они, большевики, сильней, чем без него, — все это скипелось в один мерзлый ком и, подавляя его волю и рассудок, не давало говорить.

— Ну и что же ты, брат, предполагаешь со мной делать? — спросил Леденев соучастливо. — Все расскажешь как есть — никто и не поверит. Не только мои воины, но и центральный аппарат. Меня ить сам Троцкий в Саратове ручкой обрадовал. Все прежние обиды предлагал забыть, какие у него на Ромку, а у Ромки на него. Ажник конную армию дать мне сулился, лишь бы я возлюбил его, как собака хозяина. Глядит на меня скрозь очки, как кошка на мясо, которое она стащить боится, покуда хозяин из дома не вышел, а я и раздумываю: «А не ты ли это, всемирный вождь, приказал потаюхою Ромку прибрать — за былые обиды-то? А нынче, верно, хочешь знать, не угадал ли я, что это ты меня приговорил, и чем тебе за это отплачу». И как только они меня ни проверяли, врача ко мне специального возили — все в голову мне силовался влезть: чего я там такое про себя соображаю и на кого своих коней намерен повернуть. Уложит меня на топчан — «расслабьте мускулы и распустите мысли, сейчас вы захотите спать». А я спать не хочу, и мне уж перед ним и неудобно — старается ить человек, мыслительную силу прилагает, а я все ничего. Ну и закрываю глаза из приличия. А дальше ничего не помню — где был… Должно быть, и болтал чего-нибудь во сне, тоже как и в бреду перед сестрами. Да только что ж он из меня надеялся повытянуть? Опять то же самое, что и из Ромки, — подмигнул он Сергею проказливо. — Кому я привержен? Так к той поре эта война все сердце мне разворошила: кого рублю? В чем правда? К себе в душу гляну, а там пустота, навроде как у нищего в кармане. А в вас вера есть, и уж такая твердая — алмаз. Под Сарептой мы раз наскочили на эдаких — на матросню да на бойцов Интернациональной роты. Охватили как надо — так ни один оружия не бросил. Руками цеплялись, под уздцы норовили схватить, водоплавающие, ковалишки. Версты на две валялись срубленные руки — как с воза дрова. А после забрали мы в плен каких-то курсантов — совсем ишо кужат зеленых, навроде тебя. Голощекие все, безбородые. Старшина наш, Еругин, и спрашивает: «Коммунисты?» Как один подтверждают, смерть торопят свою. «Казаков, офицеров приходилось расстреливать?» И опять — точно так. Ну что ж, поставили их к стенке — один и говорит: «Дозвольте нам в последний раз спеть “Интернационал”». — «Ну что ж, отпевайте себя». И так они, брат, затянули — как трава из земли пробивается ишо на самой провесне: топчи ее, дави, а встанет все одно. Мне ажник зубы захотелось себе вырвать. Им бы матерю кликать, а они знай свое «Это есть наш последний и решительный бой». Вот тут-то я и понял, брат, какая в вас сила. Смертью смерть попираете, как будто Господь вас и вправду живыми на небо возьмет. Уж если взялись всю жизнь на земле переделать до самого корня, из человека старую середку вырвать и новую вложить, так и смерти для вас уже нет. А у нас вся и вера, что раньше было хорошо, а теперь все пропало.