Читать книгу "Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков"

С какой меркой подходят к оценке поэта, писателя? Читают Есенина, — мне сие нравится. Читают Блока, — мне сие нравится. Читают Безыменского, — мне сие нравится. Читают других, — мне сие нравится!!

Вот единственная мерка, с которой подходят к оценке поэта.

Все поэты, существовавшие до сих пор и живущие теперь, писали и пишут вещи, которые всем нравятся, — потому что пишут нежную лирику.

Я всю жизнь занимался тем, что делал вещи, которые никому не нравились и не нравятся. (Хохот части слушателей. Реплика: «Теперь нравятся!»)

Маяковский продолжает:

— В царской России были такие условия, такое производства и такой бытовой уклад, которые выращивали поэтов — меланхолических лириков. Колоссальная индустриализация Советского Союза уничтожит всякую меланхолическую лирику.

— О чем я думал в литературе? О том, чтобы уничтожить мелкий индивидуальный вкус обывателя. Сегодня двадцать лет моей поэтической работы. — Все слушатели долго приветствующе аплодируют.

Маяковский:

— Читаю первое вступление в поэму о пятилетке, «Во весь голос».

Когда Маяковский прочитал строки: «Неважная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам, где харкает туберкулез, где б… с хулиганом да сифилис», в аудитории в разных местах — реплики протеста против грубых слов.

Маяковский прерывает чтение. Говорит, что хотел прочитать до конца, но не может: «Не наладились взаимоотношения с аудиторией».

К нам на стол бросают записки. Просят не употреблять грубых слов в стихах. Маяковский на записки не отвечает, он просит:

— Давайте разговаривать!

Никто на трибуну не идет. Просят читать стихи. Поэт читает «Солнце».

Спрашивает:

— Сегодняшняя аудитория, наверное, не бывала на моих выступлениях?

Голоса:

— Не бывали! не бывали!

Маяковский:

— Значит, можно читать все стихи?

Голоса:

— Да! Да! Можно! Просим!

Поэт читает «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Дружно аплодируют. Потом большая пауза. Все ждут следующего стихотворения.

Маяковский к аудитории:

— Я очень прошу, чтобы товарищи поразговаривали: кто хочет слова?

Кто-то идет к трибуне. Маяковский сходит с трибуны и скрывается от слушателей за щитом направо от трибуны. Говорит студент Макаров. Он заявляет, что непонятны стихи, помещенные в сборнике «Литература 20-го века».

На трибуне появляется поэт:

— Какие стихи непонятны?

С места кричат:

— «Облако в штанах».

Маяковский читает записку, переданную ему непосредственно из аудитории: «Верно ли, что Хлебников гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?» В аудитории сильный шум, некоторые смеются, многие возмущены.

Маяковский:

— Я не соревнуюсь с поэтами, поэтов не меряю по себе. Это было бы глупо. У нас, к сожалению, мало поэтов. На сто пятьдесят миллионов населения должно быть по крайней мере сто пятьдесят поэтов, а у нас их два-три.

Крики:

— Какие? Назовите! Перечислите!

Маяковский:

— Хороший поэт Светлов, неплохой поэт Сельвинский, хороший поэт Асеев.

Голоса:

— Сколько насчитали? Себя исключаете?

Маяковский иронически:

— Исключаю.

Много возгласов, вопросов о Демьяне Бедном.

Маяковский:

— Многие считают, что поэт тот, кто пишет лирические стишки, поэтические картинки. А Демьян Бедный пишет агитки, политические вещи.

Слово получает Зайцев.

Маяковский предупреждает:

— Мы разговаривать будем так: товарищ выступает, и я сразу буду на выступление отвечать.

Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым из публики. Мне стало страшно.

Владимир Владимирович не держится на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я подумал: «Вот она, голгофа аудитории»

Из последних рядов женский голос нахально и пискливо:

— А что вы написали о Ленине?

Еще голос:

— Прочтите «Мы не верим».

Поэт опять на трибуне. Распростер правую руку над нами. Обращается к слушателям:

— Тихо, товарищи!

Вытесняет предыдущего оратора, пытавшегося говорить, объявляет:

— Я читаю о смерти Ленина.

Излагает план поэмы и начинает читать со слов: «Если бы выставить в музее плачущего большевика…» — читает до конца. Читает с потрясающей силой. Слушатели отвечают бурными аплодисментами. Все взволнованы.

Вытесненный с трибуны болван появляется снова и заявляет:

— Маяковский говорит, что уже двадцать лет пишет. Но он много говорит о себе, много себя восхваляет. Нужно бросить это дело. Маяковскому нужно заняться настоящей работой.

Поэт, потрясенный наглой брехней, опять вытесняет наглеца и взволнованно заявляет:

— Предыдущий оратор говорил глупости: за сорок пять минут я ничего не говорил о себе.

Голос:

— Надо доказать.

Поэт предлагает поднять руки тем, кто не понимает его стихи. Поднимают приблизительно двадцать пять процентов слушателей.

Я не успеваю записывать.

Поэт читает записку и заявляет:

— Мне говорят, что я не пишу о деревне, о колхозах. Если бы вы читали газеты, прочли бы «Урожайный марш» и «Марш двадцати пяти тысяч» Беда не в том, что я не пишу о колхозах, а в том, что о них не пишет никто. (Смех.)

Слово получает студент Честной:

— Многие отнекиваются от Маяковского словами «непонятен». Для меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем. (Смех.) Я считаю, что Маяковский прав, что его будут понимать через более или менее продолжительный промежуток времени, через десятилетия.

Слово получает студент Крикун (оратор пьяный):

— Как отсталые рабочие воспринимают реконструкцию народного хозяйства и прежде всего той промышленной единицы, в которой они сами работают? Инертно, с некоторым сопротивлением. Реконструкцию литературы, которую производит Маяковский, воспринимают инертно, консервативно, в штыки. Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяковского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в своей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется тик-так, тик-так.